— Привет, — сказала Томми вполголоса, чтобы он понял, что она не спит.

— Привет, дорогая.

Она приподняла голову, широко раскрыла глаза и улыбнулась, пожалев о том, что вчера вечером поссорилась с ним. «Как все это глупо, — подумала она, — я была виновата не меньше, чем он, и даже, наверное, больше его». Но он стоял к ней спиной: снимал с себя пропитанную потом и поэтому казавшуюся темной рубашку. Вокруг его шеи, на том месте, где кончался воротник, проходила контрастная линия загара, в еще одна над лопатками, даже более контрастная, оставленная краем нижней рубашки. Он повесил поясной ремень на один из крючков, торчащих на боковой стенке шкафа. По одежде и другим висевшим на крючках предметам можно было легко представить себе, чем он живет: инспекционные смотры и осмотры, строевые занятия, тактические учения, дежурная служба, вечерние занятия с ротной бейсбольной командой, редкие гарнизонные танцевальные вечера.

С внутренним чувством вины и, несмотря на это, с несколько вызывающим видом она проследила, как он снял свои кожаные краги. Он наотрез отказывался носить сапоги для верховой езды, а однажды, когда она задала ему какой-то вопрос в связи с этим, он поразил ее своим сердитым ответом:

— Потому что это отвратительным признак особой касты, вот почему! То же самое, что и этот офицерский поясной ремень. И то, и другое выглядит глупо и устарело, как алебарда. Их единственное предназначение — это как можно больше отделить друг от друга офицеров и рядовых.

Томми шаловливо улыбнулась и заметила:

— А папа носит их.

Но Сэм не нашел тогда в этом ничего смешного.

— На фронте он не носил их, могу тебя заверить в этом. К тому же твой отец закоренелый наездник. Он служил в кавалерии и является воспитанником старой военной школы.

— О, ты такой упрямый, Сэм! — возразила она. — Неужели ты не понимаешь, что эти сапоги смотрятся намного лучше, они так comme il faut.[42]

— Эффектны, ты хочешь сказать.

— Ну и что же, пусть эффектны! Что в этом плохого? Что плохого в том, чтобы попытаться немного оживить эту старую штрафную колонию? Что же, по-твоему, я должна носить какой-нибудь допотопный длинный халат только потому, что такое тряпье носит бедная миссис Схунер?

— Когда эти сапоги войдут в предметы вещевого довольствия рядовых, я буду носить их, — твердо ответил Сэм. — А до тех пор — нет.

Позднее они дважды возвращались к этому разговору, но он так и не изменил своего отношения к сапогам. Он начищал свою обувь до умопомрачительного блеска, но всегда это были ботинки и надеваемые на них краги…

Опершись ногами о стену, Сэм стоял сейчас на голове; Томми раздраженно наблюдала, как он, подогнув голову, перенес вес тела на шею, потом неожиданно сильно оттолкнулся от стены и в одно мгновение оказался на ногах.

— Боже, в тебе столько силищи, — глухо сказала она.

— Не так уж много, — ответил он и перешел к упражнению «велосипед»: прижав подбородок к груди, он быстро и бесшумно вращал ногами в воздухе. — Я устаю так же, как и все.

— Но для чего же тогда ты все это делаешь?

— Это единственны! способ держаться в форме. Если хочешь быть здоровым и подвижным, надо регулярно упражняться…

Она с досадой вздохнула и снова повернулась на бок. Бывали такие моменты, когда его упорство и настойчивость выводили ее из себя. Он действовал на нее так, что она испытывала угрызения совести. Ей бы надо было подняться, встретить его аккуратно одетой, в какой-нибудь блузке и юбочке, предложить прохладный напиток, прогулку на машине, свою любовь и ласку… Что с ней происходит? Почему она все время валяется на этой безобразной провисшей койке, как бездушная груда распухшего мяса? Почему эта проклятая армия не может обеспечить женатую пару порядочной двуспальной кроватью? Неужели это такая уж необыкновенная роскошь?

Она инстинктивно почувствовала на себе озабоченный взгляд Сэма. Он подошел к ней и сел на край койки.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— О! Растолстевшей, пожирневшей и совершенно непривлекательной! — Она криво улыбнулась. — Я не выношу даже одного вида пищи. Наверное, это от жары… А потом, мне все время вспоминаются разные деликатесы, которые я, может быть, когда-то и ела, а может быть, и не ела. А в следующий момент меня уже чуть ли не тошнит от одной мысли о каком-нибудь из этих деликатесов. Мне нужно было бы родиться сатрапом, падишахом или кем-нибудь в этом роде, тогда меня окружала бы целая толпа нубийцев, предлагающих мне разные сладости, а я пинала бы их, или принимала бы подарки, в зависимости от настроения… — Томми замолчала. Она была похожа на истеричную старую деву, на одну из тех злых, ограниченных, пучеглазых женщин с вытянутой шеей, которых она так боялась и ненавидела, когда была ребенком. «Надо взять себя в руки», — подумала она. — Я очень сожалею о вчерашней ссоре, — сказала она Сэму. — Извини меня, дорогой.

— И ты извини меня, — ответил он. — Мне тоже следовало бы быть более благоразумным.

— Нет, это я виновата, я уверена в этом. Я просто слишком раздражительна и никак не могу догнать сама себя.

— То есть как это?

— Я не знаю. — Она потерла рукой шею. — У меня такое ощущение, что, если бы в ближайшие две недели наверняка ничего не произошло бы, я отдохнула бы, опередила время и снова стала бы веселой и бодрой. Но все происходит наоборот: время опережает меня, и очень скоро я отстану от него на целый месяц, потом на другой… Глупо, правда? — закончила она, улыбаясь.

— Мой бедненький ягненочек. — Он провел своей натруженной рукой по ее лбу и волосам. — Хорошего в твоем положении пожалуй, ничего нет…

— Да, конечно, нет… А я почему-то думала, что будет что-то хорошее. Ты же знаешь, что всегда внушают впечатлительным и романтичным девушкам… Им говорят: «Пройдут волшебные месяцы, твоя походка потяжелеет, в глазах появится нежность и ласка, трепетный призыв…» Чепуха какая-то. Тебе просто весь день хочется рвать и метать, ужасно болят ноги, и вообще чувствуешь себя, как несчастный пингвин.

— Я понимаю… Тебе надо было бы сейчас поехать куда-нибудь.

— О, это было бы чудесно! Вайкики, или Комо, или поплавать где-то у Полярного круга, как та сексуальная дама Элси. Боже, я с удовольствием подрожала бы от мороза десять минут подряд. Ты знаешь, что я сделала сегодня утром?

— Что?

— Я надела на себя этот твой хлопчатобумажный халат, встала под холодный душ и прямо в халате легла вот сюда, на койку.

Дэмон посмотрел на нее встревоженным взглядом и, сжав ее руку в своих, сказал:

— Тебе не следовало, дорогая, делать этого, это опасно…

— Глупости. Через двадцать минут халат на мне совершенно высох. Я следила по часам. По крайней мере, меня это хоть немного развеселило… — Она глубоко вздохнула и неожиданно спросила: — Ну а как прошел этот день у тебя?

— Так себе. — Он сложил руки и начал теребить кончик большого пальца — еще одна его привычка, которую она считала пролетарской, хотя и не говорила ему об этом. — Собственно имеются кое-какие неприятные новости, — добавил он.

— Да? Что же еще произошло? — спросила она встревоженно, но спокойно, хотя внутренне была готова застонать: «Какое еще унижение, мошенничество или обман, на какую новую жертву нас заставят пойти?» — подумала она про себя, но сдержалась и вслух этого не сказала.

— Происходит новое сокращение.

— Какое сокращение?

— Конгресс. Конгресс снова решил сократить армию. — Он сунул в рот сигарету и, не прикурив ее, продолжал: — Сто двадцать тысяч солдат и пятьсот офицеров. Все продвижения по службе приостановлены.

Томми подняла на него изумленный взгляд. На какой-то момент она даже не знала, радоваться ей, гневаться или отчаиваться. Она попыталась найти ответ по выражению его лица, но оно было спокойным и безразличным.

— Ну, и как же ты намерен поступить? — спросила она после короткой паузы.

— А что, собственно, я могу сделать, дорогая? Это, по-моему, желание народа нашей страны: не впутываться в дела других государств, не увеличивать, а сокращать армию, не увеличивать налоги — ничего не делать и не увеличивать, довольствоваться откидными сиденьями, тайно гнать джин и заниматься бизнесом.