— …Не знаю… так получается, — тихо пробормотал он после долгого молчания. — Я не знаю, что со мной и почему так происходит…
— Но что это, дорогой? У тебя болит что-нибудь? — От переживаний Эмили дрожала. Она предполагала, что в интимных отношениях, как и во всем другом, Котни будет на высоте, а вместо этого — плаксивые признания своей неспособности и жуткое молчание, которое пугало ее даже больше, чем неудавшаяся физическая близость. — Ты болен? — спросила она еще раз.
— Нет… — он засмеялся раздраженным, похожим на всхлипывание смехом. — Нет, я не болен…
— Но в чем же тогда дело? Может быть… — Она несколько заколебалась, но потом решительно продолжала: — Может быть, я должна что-нибудь сделать?…
Мессенджейл энергично покачал головой.
— Нет, ничего…
Ejaculatio praecox.[62] Она узнала об этом позднее, намного позднее, из какого-то медицинского журнала. Ненавистная, мерзкая фраза. Эмили делала все, что могла, пыталась помочь ему всеми способами, прибегала к самым различным методам — трогательным, отвратительным, эксцентричным; она принуждала себя к этому, потому что безмерно любила его. Она разрешала ему наряжать себя в самые нелепые, возбуждающие наряды: была то индийской принцессой, то арабской танцовщицей, то китайской Куртизанкой. Иногда у них получалось нечто похожее на физическую близость — например, в том случае когда он нарядил ее проституткой, — но это было редким явлением. Так проходили дин за днями. Подобные попытки предпринимались после каждого званого обеда или чая, после приятных, с соблюдением всех требований этикета, приемов. Эти напряженные, унизительные ритуалы порождали у нее невыносимое головокружение, сухость во рту и изнуряющую дрожь, все больше и больше истощали ее силы. Наконец однажды, после того как она испробовала все самые отчаянные приемы и уловки, которые привели ее к неукротимому возбуждению, но закончились все той же неудачей, испытывая невероятный стыд и горечь, совершенно обессиленная, выслушав его очередные хриплые всхлипывания, она не выдержала и воскликнула:
— Боже, подумай же ты обо мне! Каково все это мне? Неужели ты не можешь…
Он поднял голову, посмотрел на нее холодным, полным ненависти взглядом и вышел из спальни. Заливаясь слезами, Эмили побежала за ним, в его кабинет. Дверь была закрыта. Она постучала и попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Эмили попробовала открыть дверь — она была заперта. Эмили крикнула как можно ласковее, что виновата, что вовсе не хотела его обидеть… Только… Только… Неужели он не видит сам, до чего она довела себя? Она нервно дрожала в ожидании ответа, но Котни по-прежнему молчал. На Пенсильвания-авеню несколько раз прозвучал автомобильный рожок, из гостиной доносилось быстрое, похожее на барабанный бой, тиканье часов.
После этого случая физическая близость между ними стала еще более редкой. Котни много читал и работал допоздна; часто он но приходил в спальню до двух-трех часов ночи. Он вообще всегда спал очень мало. В штабе Першинга его стали считать наиболее осведомленным и многообещающим младшим офицером. Они устраивали расточительные приемы — денег на это было более чем достаточно, ее денег. Котни с увлечением осваивал кулинарное искусство и очень скоро прославился в армейских кругах своими необыкновенными салатами и соусами, сам энергично возражал против похвал на этот счет.
Эмили рассудила так: если бы у них был ребенок, он в какой-то мере сгладил бы ненормальность их супружеских отношений. Вначале Котни высказался против этой идеи, затем постепенно согласился. В начале третьего года совместной жизни, после многочисленных, неприятных для нее попыток физической близости, в которых она сама едва ли участвовала, она родила Джинни. Это была очень миленькая девочка, и Котни, казалось, был очень рад ей.
Постепенно Эмили пришла к несомненному выводу: Котни не любил и не любит ее. Он женился на ней ради положения, которое занимала ее семья, ради вызывавших его уважение бостонских традиции. Он не любил ее, он вообще никого не любил. Наблюдая, как он относится к ребенку, она все более и более убеждалась в том, что любить Мессенджейл не способен; его отношение к другим выражалось и определилось не любовью, а ненасытным желанием поглощать, манипулируя их реакциями, вовлекать их в круг своих собственных игр. То, чего он искал и добивался, не имело ничего общего ни с любовью, ни со взаимным раскрытием сердец, ни с разделе личных взглядов на этот противоречивый мир. Когда Эмили поняла это, горечь и отчаяние легли ей на сердце тяжелым камнем.
Однако уйти от него она не могла. Это было невозможно хотя бы из-за одной гордости. Попасть снова в Бостон, вернуться к этим ужасным воскресным вечерам, в тихие затхлые комнаты, танцевать старинные испанские танцы, ходить в церковь, книжные магазины, общественный сад и вечно испытывать чувство сострадания к самой себе? Нет, она этого не сделает! К тому же она янки — сама избрала себе такую жизнь и будет жить так, до конца дней своих. Эмили воспротивилась только один раз — во время поездки Котни в Париж по делам комиссии но боевым памятникам. Должен был состояться не имеющий особого значения званый обед. Она, собственно, не понимала толком, почему не захотела быть именно на этом обеде, может, потому, что стояла прекрасная погода, цвели каштаны, в кафе сидели влюбленные парочки, и все это, казалось, обещало ей что-то необычное. Она медленно шла по великолепным площадям, мимо потемневших от времени многоквартирных домов, по благоухающим паркам, шла до тех пор, пока не оказалась на большом шумном открытом рынке, где продавались кубки, комплекты боевых доспехов, целые подносы медалей и орденов, пуговиц, старинных монет… Она выпила аперитив в каком-то кафе, понаблюдала за художником, делавшим набросок картины с изображением моста Карусель и части Лувра, затем некоторое время просто сидела, чтобы дать отдых усталым ногам, и смотрела, как дрожат и танцуют огоньки на гладкой поверхности реки.
Котни ждал ее в приступе яростного гнева.
— В чем дело? Что с тобой произошло?
— Ничего, — ответила она. — Со мной абсолютно ничего не произошло.
— Ты хочешь сказать… Хочешь сказать, что отсутствовала без какой-либо на то причины?…
— Без какой-либо причины.
Он схватил ее за плечи.
— Чтобы этого никогда больше не было! Слышишь? Никогда!
Эмили посмотрела на него печальным взглядом.
— Неужели все это настолько серьезно и важно?
— Послушай… — Он прижал ее рукой к стене. Его лицо побледнело, ожесточилось. Эмили встревожилась. — Послушай, что я скажу. Тебе полезно знать это. Понимаешь? Для твоей же пользы. — Его дыхание было затрудненным, он бросал резкие отрывистые слова и фразы, как сумасшедшей. — Когда мне было двенадцать лет, у меня была маленькая домашняя белка. Я поймал ее в ловушку и держал в подвале. Она была моим единственным, настоящим другом. Я приучил ее взбираться ко мне на плечо в брать из моих рук орехи. Белка даже позволяла мне гладить себя. Я любил эту белку больше всего на свете… Однажды она укусила меня. Понимаешь? Укусила. Та самая белка, которую я так любил, которая была моим единственным другом, укусила мою руку… Я не мог поверить этому, я плакал от обиды, а она смотрела на меня и как ни в чем не бывало потряхивала хвостом… — Котни прищурил глаза так, что стали видны только зрачки. Он схватил Эмили за платье у самого горла и медленно, многозначительно встряхнул. — И знаешь, что я сделал? Я скажу тебе, что я сделал с ней. Я зажал ее голову в тиски на моем рабочем верстаке, взял напильник и сточил ее передние зубы до самых десен. Каждый день, возвратившись из школы, я спускался в подвал и смотрел, как эта белка, несмотря на лежащие рядом орехи, медленно умирает от голода… Теперь ты понимаешь? Понимаешь, что я сделал с ней?
Эмили ничего не могла сказать. Она не понимала, что чувствовала в тот момент. Она молча закрыла глаза и через некоторое время открыла их.
