Все желтое-желтое.

Мутное.

И ступеньки как в тумане.

Голова болит. А перчатка мокрая, и не желтая, как все вокруг — бурая. Некрасиво.

Последняя дверь. Скрип.

Голос:

— Эмили?

Конечно, Эмили. Именно так ее и зовут. Эмили — хорошее имя.

— Почему именно яд? — спросил я, глядя в чашу. Белые кристаллы порошка лежали на поверхности крови и медленно таяли, растекаясь белыми же лужицами.

— А почему нет? — вопросом на вопрос ответил Френсис. Взяв чашу обеими руками, он осторожно наклонил, позволяя крови добраться до края. — Яд — изящно. И вполне подходит тебе, как личности.

Да? Я в свое время едва не остановился на пистолете.

Проклятье! О чем я думаю?

Об Ульрике и скандале, который раз и навсегда смешает имя Хоцвальдов с дерьмом.

И даст повод отцу Ольги разорвать помолвку.

Пусть не расчистит, но облегчит путь тем, за чьей спиной нет вереницы предков. И быть может он, мешающий в серебряной чаше с гербом Хоцвальдов, кровь со смертью, получит долгожданный титул, власть и право голоса. Он будет в системе и немного над ней, потому что так легче управлять.

Кукольник. А я — лишь одна из кукол.

— У яда есть еще одно преимущество, — сказал он, отставляя чашу. — Ты сможешь убедиться, что я играю честно.

Наверное, в этом тоже имеется свой интерес. Игра в благородство, которое пародия на то, во что я верил. Хотя… верил ли я хоть во что-нибудь?

— Садись, — велел Френсис, указав, куда. Низкий стул с высокой спинкой до омерзения похож на трон, и старый герб в растрескавшемся медальоне — тоже часть картины, смысл которой мне не понятен.

Стул стоит в дальнем углу. Отсюда видны и капсулы, и стол с телом несчастной, чье имя мне не известно, и дверь. Шаги я услышал задолго до того, как она открылась.

Я знал, кто идет, но все равно не смог сдержаться и позвал:

— Эмили!

Не Эмили!

Повернувшись ко мне, она улыбнулась, так беспечно и радостно, что сердце мое заныло от боли. Кукла присела в реверансе и таким родным голосом спросила:

— Мы разве знакомы?

Знакомы. Но не с тобой. Ты та, кого не должно быть.

Френсис наблюдал за мною и за ней, и не было во взгляде его торжества. Тоска, пожалуй.

— Знаете, — сказала кукла, синхронно прижимая пальчики к вискам. — У меня жутко болит голова. И мир желтый. Это так странно для мира!

Ее руки в крови, и мне не хочется думать, чья это кровь.

— Правда, она милая? И не стоит говорить, что она — не твоя сестра.

Не моя.

— В какой-то мере она — Эмили. И я имею в виду не физическое сходство.

Эмили не стала бы никого убивать.

— Я оставляю им достаточно свободы воли, чтобы сделать выбор. — Френсис снял перчатки с куклы и продемонстрировал торчащий из запястья штырь. — Не только маска тела, но и личности. Иначе кого бы вышло обмануть?

— Скажите, а вы тоже слышите этот звук? Он весьма неприятен.

— Скоро исчезнет, — пообещал Дайтон и, протянув ей чашу, попросил: — Будьте так любезны передать вот это молодому человеку. Только осторожней, не пролейте.

Она шла ко мне, чеканя шаг. Качался колокол юбки, а руки были неподвижны. Большие пальцы куклы касались краев чаши, тогда как ладони смыкались у основания, и широкая ножка торчала из них стеблем диковинного цветка.

— Вот, — кукла протянула мне чашу. Пришлось коснуться ее рук, теплых, почти как настоящие. — Вы дрожите? Вы плохо себя чувствуете? Знаете, со мной тоже случается.

Я не дрожу. Я не дрожал, но едва не выпустил чашу. Кукла помешала.

— Вам следует прилечь. Моя тетушка всегда советует мне прилечь и приносит молоко. Но… вам, наверное, кровь привычнее?

— Видишь, Дориан, как она заботлива? А теперь, милая, отнеси ему и вот это.

Пистолет она взяла двумя пальчиками и несла с выражением крайней брезгливости. В руку же уронила. Я поймал.

Странно это. На одном колене смерть в серебре, на втором — в свинце. Я могу выстрелить в него, и тогда Эмили умрет. Я могу выпить яд, и тогда… может быть она останется жива.

Ему нравится играть в благородство.

— Возьми, Дориан, будь любезен.

И снова хронометр, на сей раз вложенный в руку куклы.

— У тебя тоже есть выбор. Ты можешь убить меня. И можешь умереть. Во втором случае, твоя сестра останется жива. И американка тоже. Я просто сделаю так, что она потеряет несколько часов памяти.

— Ты дашь слово?

— Ты проживешь достаточно, чтобы убедиться в моей честности. И в случае обмана успеешь выстрелить.

Запах крови щекотал нос.

Почему не вино? С вином мне было бы проще. С водой тоже. С чем угодно, но только не с кровью. Меня вывернет секунд через десять.

С другой стороны, это — шанс. И я, положив пистолет на широкий подлокотник, обеими руками поднял чашу:

— Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе.

Френсис ничего не ответил. Он подошел к капсуле и положил руки на стекло.

Первый глоток дался легко. И второй. Третий застрял в горле, а четвертого не потребовалось. У этой крови сладковатый привкус, от которого вяжет рот и склеивает зубы.

Дайтон, наклонившись, нажал на что-то, и капсула с хрустом накренилась.

— Вам помочь? — заботливо спросила кукла.

Я закрыл глаза, принимая первую волну жара. Сколько времени у меня есть? Если очень постараться… Я постараюсь.

Стекло скрежетнуло о камень.

— Тебе совсем не интересно? — поинтересовался Френсис, и глаза пришлось открыть.

Пока не тошнит. Жарко очень.

Дайтон двумя ударами сбил стопора на крышке и отступил в сторону, позволяя желтоватой жиже выплеснуться на камень. Приливной волной вынесло и Эмили, но тело застряло в горле сосуда.

Надо встать. Надо самому ее вытащить. Надо просто постараться и… Комната качнулась, а ноги свело судорогой. И комок знакомый в горле застрял.

Френсис, сидя на корточках, срывал провода. Когда не осталась ни одного, он перехватил Эмили за талию и оттащил к столу.

— Н-не надо, — мне удалось говорить, не разжимая зубы. — Рядом с трупом. Испугается.

Ее тело, расчерченное странными узорами, было живо. Я слышал как бьется сердце, как сипят легкие, выталкивая остатки жижы, как гвоздят камень кукольные каблуки и как игла пробивает кожу.

Я судорожно сглатывал рвоту, и пытался дотянуть до момента, когда Эмили откроет глаза.

Кукла вдруг вздрогнула и рухнула на пол, забившись в судороге, совсем как та девочка.

Не надо ее жалеть. Она мертвая. Она — игрушка! Всего-навсего…

Тошнит.

Держаться. Сердцебиение Эмили ускоряется. Ресницы дрожат, и веки сухо царапают склеру.

— Вот и все, Дориан. Я честно сыграл.

И я… хотел бы… честно. Рук не ощущаю, и ног тоже. Все-таки меня выворачивает, но Френсису все равно. Он взваливает на плечо Минди и уходит.

Его шаги сталкиваются с другими, тяжелыми и торопливыми. Я слышу их также четко, как и все, происходящее вокруг.

Слышу гудение воды в трубах.

Слышу треск поленьев в топке и кипение воды в котлах.

Слышу звонкий цокот копыт и шорох босых ног по каменным плитам.

И снова шаги. Грохочут. Много. Быстро. Близко.

Вдох и выдох. Влажный клекот в легких. И выстрел, оглушительно громкий, выбивший иные звуки. С последней волной жара мне не справиться.

— Дорри, сученыш, не смей помирать!

Удар. Щеки немеют, губы горячие, чужие.

— Слышишь?

— Вызовите врача!

Не поможет.

— Отпустите моего брата! Уолтер, сделайте же…

Откуда здесь Ульрик?

— Не смей! Слышишь меня?

— Оставьте его. Ульрик, мои соболезнования.

Этого не знаю. Надо открыть глаза. Я жив. Жив? Ненадолго. Под сердцем холодно. Раньше жарко было, а теперь холодно. Если бы не стошнило, я бы уже умер.

Но я жив, и шанс есть.

Решение очевидно. Сказать надо.

— Священника звать надо…

— Пр-р-ридурки!

— Заткните свою птицу, Персиваль!