— И чего это? — равнодушие в голосе меня не обмануло. Персивалю было до смерти интересно, и его интерес грел мне душу.

— Орнитоптер. Положи на стол. Сейчас.

Я достал шкатулку с мелким инструментом и шелковым шнуром. Отрезав четыре куска примерно равной длины, я продел их в петли на крыльях. Собрал крестовину. Уравновесил модель. И только после этого закрепил цепочку. Теперь крылья шевелились, кабина же пилота с крохотным человечком — и намаялся же я его вырезать — оставалась неподвижной.

— Забавно, — оценил Персиваль, нежно касаясь модели. — Дай? Я не знал, что ты и игрушки мастеришь.

— Это не игрушка, это модель. Люди могут летать.

— И летают, я слышал. И видел.

— Цеппелины? Это совсем другое! Это как… как ехать на почтовом дилижансе, хотя можно и верхом.

— Верхом быстрее, — согласился Персиваль, принимая модель.

Да не в одной быстроте дело! А в том, что можно подняться в воздух самому. Попробовать на вкус ветер. Поглядеть на землю с высоты птичьего полета. Да и вообще ощутить свободу, которая невозможна в привязке к тверди земной.

Персиваль лишь хмыкнул, поднимая модель над столом.

Великий итальянец с одобрением смотрел на то, как прототип моего орнитоптера летает по мастерской. Персиваль входил во вкус. Он заставлял аппарат шевелить крыльями то быстрее, то медленнее, и тогда устремлял его к полу, имитируя падение. В последний миг спасал, выводя в крутой вираж, и тогда крылья распрямлялись и выгибались парусами.

Пожалуй, следует подумать о том, как упрочить конструкцию.

— Ты смешной, — сказал Персиваль, останавливая орнитоптер над бутылкой. — Ты хочешь сделать летательную машину, и не хочешь поверить, что твой брат тебя убьет.

— И почему я смешной?

— Потому, что нормальные люди или не люди легко бы поверили во второе, а первое назвали бы невозможным.

— Значит, хорошо, что я ненормальный.

— Пожалуй, что так, — Персиваль, широко улыбнувшись — пары зубов у него не хватало — протянул модель. — Держи, а то поломаю.

Я покачал головой.

— Оставь себе.

Эмили нравилось то, что я делаю, хотя орнитоптер даже она считала безумием.

— За фантазии? — предложил Персиваль, поднимая стакан.

— И за беспочвенность подозрений.

Ульрик не стал бы желать моей смерти. Наверное.

Тот вечер закончился закономерно, точнее я так предположил, проснувшись около полудня с больной головой и дурным вкусом во рту. Кто-то — полагаю, Персиваль — заботливо укутал меня покрывалом, причем так, что освободиться получилось не сразу. У кровати стоял кувшин с водой, а из-за рамы зеркала выглядывал сложенный вчетверо лист, из которого вывалился еще один лист, несколько более грязный и ко всему украшенный отпечатком большого пальца.

Прочесть получилось раза с третьего.

"Твая американка сказала что верно до бала не паявится. Письмо отдаст.

П.С. Бабу мог бы не впутвать.

Еще П.С. Учись пить.

Персиваль"

Второе послание было неряшливей и бессмысленней первого.

"Последнее П.С. Теткам сказал что бурбон спер ты. Не сдавай.

Персиваль"

Наверное, в этом месте я должен был испытывать муки стыда, но вместо этого испытал муки жажды и острое желание вернуться в постель. Что я, собственно говоря, и сделал. И снова засыпая, подумал, что уже не горюю по Ольге. Ну или почти не горюю.

Во сне я получил еще одно письмо. Оно источало аромат нарциссов и упорно сопротивлялось прочтению. Я вглядывался в желтую бумагу до ломоты в глазах, но мог разглядеть лишь одно слово: "Дориан". Оно вдруг растянулось, выплеснув лиловые нити чернил, и заполонило собой весь лист.

До-ри-ан. Дориан. Дориандори-андориандо…

А потом письмо сложилось, превращаясь в бабочку с кружевными крылами. Бабочка заглянула мне в глаза и сказала:

— Помоги.

Я слетел с кровати.

Минди всей душой ненавидела балы. Нет, конечно, оно и забавненько, ежели со стороны поглядеть, но только со стороны! И хорошо, если сторона эта будет далеко-далехонько, и плохо, когда приходится стоять посеред залы, отчаянно давя зевки — вот же приспичило в самый-то не подходящий момент — и веером вертеть. У кузин самоназваных оно на раз получается, ну так их с детства дрессировали, а у Минди руки большие, неуклюжие. И с клавесином у нее не выходит.

И вообще жизнь не задалась.

Неприятности начались еще вчера, когда тетушка Летиция — какая она к прощенным ангелам тетушка? — заявилась в комнату и принялась выговаривать. Дескать, не положено приличной девушке пропадать из дому, да еще и без гувернантки… Она зудела и зудела, как комар над жабой, и вздыхала, и приговаривала, а сама-то глазенками так и шарилась по комнате, выискивая чегой-то.

А уйдя, дверь заперла. Сумасшествие какое-то!

Минди не стала пинаться и кричать, равно как и замок вскрывать — простенький, за пару минуточек управилась бы — но послушно разделась и легла в кровать. И лежала, глядя в расписанный ангелочками и розами потолок, и думала о письме, которое до поры до времени спрятала в тайное отделение шкатулки. Интересно было не столько содержание — вскрыть письмецо еще проще, чем дверь — сколько та, которой оно предназначалось.

Подруга… конечно, папенька своих девиц тоже подругами величал и не краснел, но… но то папенька, а Дориан другой. И Эмили тоже. Небось, шлюх, пусть и самых дорогих, на балы не пускают. А жаль, с ними хотя бы весело.

Дамочка на постаменте надрывалась по-французски. Ее голос перекрывал визгливый вой скрипок, а особо звонкие трели заставляли заткнуться и благообразных старух у ломберных столиков. Старухи все как одна поворачивали головы, приставляли к глазам блестящие стеклышки лорнетов, неодобрительно хмурились и отворачивались, видимо, обсуждая непристойное поведение дамочки.

Шныряли по залу лакеи с подносами, толклись у стены дебютантки, бросая друг на дружку оценивающие взгляды. Изредка распахивалась дверь, впуская еще парочку.

Душно. Духами воняет и белыми лилиями, которыми зал украшен щедро, словно это не бал, а похороны. Лица сплошь незнакомые, но одинаково брезгливые. И как тут найти Эмили?

— Слушай, — Минди пробилась к кузине, которая с томным видом обмахивалась веером. — Ты Эмили Спрингфлауэр не знаешь?

— Чего? — глаза кузины были направлены на молодого джентльмена в черном фраке. Фрак был хорош, джентльмен — не очень.

— Эмили Спрингфлауэр.

— Мы не были представлены друг другу. А тебе зачем? — кузина перестала мусолить взглядом потенциального ухажера и уставилась на Минди.

— Да так…

С этой овцы толку не будет. У тетушки спросить, что ли? Но тетушка непременно поинтересуется, на кой Минди понадобилась Эмили Спрингфлауэр. Придется врать. А врать у Минди не очень получалось.

— Слушай, ты бы не могла отойти в сторону? — попросила кузина, разворачивая веер. — Меня сейчас приглашать будут.

И спохватившись, заботливо поинтересовалась:

— А ты бальную книжку не забыла?

— Нет.

Провалиться им всем! И дамочке на помосте в особенности. Это ж какой голосище иметь надо, чтоб так орать? У папеньки и то не получалось.

Но Минди отошла, потом еще немного отошла, отбиваясь от стада дебютанток. Подобравшись к стене, она сделала вид, будто любуется шпалерами — те и вправду были хороши, почти как папенькины, но папенькины богаче, с золотом.

— Скучаете? — раздался сзади вкрадчивый голос. Минди вздрогнула и уронила веер. Естественно, его подняли и протянули с извинениями за то, что напугали ее.

Господи, до чего пошленько вышло!

— Вовсе вы меня не испугали, — Минди крепко сжала веер и уставилась на типа. Похоже, кузина так и не дождалась приглашения. Ох и бесится она, наверное…

Ну и пускай.

— Что ж, не могу не порадоваться, — поклонившись, кавалер приложился к ручке, и в кои-то веки у Минди не появилось желания руку выдернуть и спрятать за спину.