— В доме воры? — Эмили позволила себя увести.

— Воры? Ну что ты милая, какие воры? Здесь совершенно безопасно! Просто кому-то показалось, вот панику и подняли. Тебя подняли. Разволновали…

Она говорила и говорила, щупая, заглядывая в глаза, покрикивая на сонных служанок, менявших белье. Тетушка сама поднесла стаканчик с лауданумом, и Эмили послушно выпила.

Быть может, во сне она вспомнит еще что-нибудь приятное.

Ей бы очень этого хотелось.

А на следующий день случилось долгожданное чудо: Эмили нанесла визит та самая дама из театра, маркиза Джорджианна Фэйр, супруга лорда Фэйра, министра внутренних дел.

Свечи лежали там, где и положено было. За прошедшие пять лет они изрядно заросли пылью, частью поплыли и слиплись, но все же с горем пополам зажглись. Хрупкое пламя потрескивало, жир таял, истекая на подставку крупными прозрачными каплями.

— Внизу должна быть лампа, — пояснил я Персивалю, от души надеясь, что лампа и вправду не исчезла. Он хмуро кивнул и, отобрав свечу, двинулся по ступеням.

Я на всякий случай захватил и остальную связку.

Впрочем, надежды мои оправдались, и тайная лаборатория моего деда так и осталась тайной. Здесь было куда теснее, чем я помнил. И грязнее. Сырая кладка кормила плесень. С низкого сводчатого потолка свисали клочья паутины, затянувшей отверстие вытяжки, и старая лампа. Масла в ней не было ни капли. Под черными дырами труб-воздуховодов образовались лужи.

В воздухе витал отчетливый запах прокисшего молока. Он был смутно знаком, как и эти крупные малахитово-зеленые пятна колоний, светлеющих к ободку. Аспергиллум? Пеннициллум? Что-то родственное?

— Ну и что это за хрень? — Персиваль постучал кулаком по табурету и лишь потом попробовал присесть. — Куда ты меня притащил?

— В лабораторию.

В слабом свете плесень масляно поблескивала, но на ощупь была бархатистой и нежной. Она оставила на пальцах зеленоватую россыпь спор и все тот же кисломолочный аромат.

— Я вижу, что не в бордель.

Персиваль был зол и имел полное право злиться, как и упрекать меня в случившемся. Он ведь предупреждал, что следует погодить и присмотреться к дому, но я требовал немедленных действий. А в результате едва не погубил нас обоих.

Мне следует благодарить и Господа, и Ангелов, прощенных Его милостью, за то, что Персиваль был со мной. И теперь меньшее, что я мог сделать для него — вытащить нас отсюда и добыть обещанные рекомендации. Ну и ответить на закономерные вопросы, разумеется.

Открыв рот, я чихнул. И чихал долго. Оставалось надеяться, что плесень безвредная, потому как теперь споры точно разлетелись по всей лаборатории.

— Будь здоров, — буркнул Персиваль.

— Мой дед был химиком и весьма талантливым, однако увлечение его не слишком радовало мою бабушку. И потому, когда строился этот дом, дед сделал две лаборатории. Одну открытую, другую тайную.

Я наткнулся на нее, разбирая записи. И надо сказать, не раз и не два благодарил деда за такой подарок. И теперь, кажется, следует поблагодарить снова.

— Твой дед, значит? — Персиваль рукавом стер пыль со стола и подвинул лампу ближе к себе. — И твоя бабушка. И дом, стало быть, твой?

Мой. Точнее когда-то был моим, но теперь по праву принадлежит Эмили.

— Отобрали?

— Нет. Просто… так получилось.

Он хмыкнул, окинул взглядом комнатушку, задержавшись на ряде винных бутылок, которые дед мой использовал для хранения реактивов. Провел пальцем по столу. Понюхал. Сморщился — наверное, тоже кислым молоком завоняло. Надо сказать, чтобы прекратил, а то еще надышится.

Персиваль же спросил:

— А тайного лаза отсюда нету?

— Увы. Вход один. И он же выход.

— Вот это и вправду хреново.

Здесь я был всецело согласен с Персивалем. Наше положение нельзя было назвать завидным. И если поначалу лаборатория показалась мне идеальным убежищем, то теперь она выглядела идеальной ловушкой. Стоит запечатать вход, и мы с Персивалем окажемся замурованными заживо. Перспектива не из приятных.

Гроб с зеленой обивкой из плесени неизвестного вида.

— Я дурак, — я сел на пол, прислонившись к старому шкафу. Он заскрежетал, проседая на один бок. — Какой же я дурак…

— Охренительный просто, — согласился Персиваль. — Я ж тебе говорил, что бабам верить нельзя. А уж тем, которые заботливыми прикидываются — и подавно. Но ты давай, чеши языком…

Рассказать? А почему бы и нет. Что случиться, если Персиваль узнает? Ничего. Он право имеет. А я устал молчать. О Ангел Света, ты один знаешь, до чего я устал молчать.

— …должен же я знать, во что вляпался.

Конечно. В историю, начавшуюся задолго до моего рождения. Уж не знаю, кого стоит винить в происходящем ныне. Французскую ли революцию, ставшую причиной некоего ужасного происшествия, о котором в семье если и говорили, то шепотом и с оглядкой. Моего ли деда, что столь неразумно взял в жены беглую француженку, оскорбив сим браком всех достойных девиц Королевства. Моего ли отца, повторившего дедов подвиг и заключившего союз с Эмилией Дарроу, каковая отличалась безусловной красотой и свежей краской на гербовом щите.

Вполне возможно, что в отдельности события сии весьма малозначительны, однако в совокупности своей они привели к некоему затруднению. Если уж точнее, то затруднением оным являлся я.

Боюсь представить, что испытал мой отец, когда ему сообщили о таком наследнике. И порой мне кажется, что матушка моя добровольно оставила этот мир, чтобы развязать ему руки и тем самым смыть позор со своего имени.

Выдержав положенный срок траура, отец женился вторично, на сей раз подойдя к выбору супруги со всей положенной ответственностью. И наградой за благоразумие стал мой младший брат, которому, по справедливости, следовало бы родиться старшим, а то и вовсе единственным из детей.

Мы оба ощущали неправильность произошедшего, но мирились, поскольку на то была воля Всевышнего. И когда три года тому отец мой и мачеха погибли вместе со "Владычицей ночи", князем Хоцвальд-Страшинским стал я. Вряд ли можно было найти кого-то менее пригодного на сию роль.

— Погоди-ка… — сказал Персиваль, обрывая рассказ. — Это не тебя недавно хоронили?

— Меня.

И пустой гроб занял причитающееся место в семейной усыпальнице, раз и навсегда закрыв болезненный вопрос.

— То есть ты тот самый, который с корабля и в море?

— Да.

— Ну ты даешь! — Персиваль загоготал, и от смеха его содрогнулись старые стены. А у меня уши заложило. — Был князь. Нету князя!

Причин для веселья не вижу. Я между прочем, не каждый день душу раскрываю. Хотя… с его точки зрения ситуация выглядела иной. Пожалуй, мое мнимое самоубийство и вправду было единственным забавным эпизодом во всей этой истории.

— Ты говори, говори, — Перси вытер слезящиеся глаза и, перебравшись с ненадежного табурета на пол, поинтересовался: — У тебя тут подушечки нигде нету? А то спину ломит.

Увы. Сам бы не отказался. Ни от подушечки, ни от одеяла, ни от кофею с сэндвичами.

Что до истории, то все переменилось в тот день, когда я встретил ту единственную, ради которой стоит жить. Теперь мне кажется, что встреча эта была предопределена свыше, дабы разрубить гордиев узел наших с Ульриком затруднений. Но в тот миг я думал лишь о том, что не встречал женщины, более красивой.

Один взгляд, и тысяча стрел амура пронзила мое сердце. Одно слово и я потерял голову…

— Попал, короче, — резюмировал Персиваль. — Бабы — они такие. Хвостом вильнут и кранты, крышу напрочь сносит.

Ну, можно и так сказать.

— Знал я одного, у которого любовь в штанах заиграла да так, что остатки его мозгов потом на блюде прислали. На серебряном, — зачем-то уточнил он.

Начинаю радоваться, что в моем случае не все так критично. Да, я был влюблен, но отнюдь не безумен. Я долго думал, прежде чем решиться. Взвешивал возможности. Отговаривал. Убеждал себя… бесполезно. Кто я такой, чтоб победить любовь?