— Вставай.

Ее ресницы затрепетали.

— Вставай, Эмили.

Ее кожа была мокра от пота.

Убивать плохо. Но если очень хочется, то… он должен получить свободу! Он заслужил.

Она открывает глаза. До чего же медлительна! Хочется схватить за плечи и тряхнуть хорошенько.

— Т-ты…

Вопрос? Утверждение? Плевать.

— Я. Пойдем.

— Куда?

— Здесь близко.

Ульрик помогает подняться, поддерживает и ведет к двери, изнывая от желания вцепиться клыками в глотку. Глотка белая с полустертыми чернильными линиями.

Терли-терли, не оттерли.

Ножницы падают за порогом, и она, с удивлением посмотрев на руки, вытирает их о ночную рубашку. И это хорошо.

Достоверно.

Беззвучно скользит рама, впуская сырой ветер, и Эмили ежится.

— Я не хочу.

— Надо.

Если не сейчас, то… когда-нибудь Ульрик не устоит перед искушением и попробует крови сестры своей. Он возьмет ее душу и будет проклят. И дети его. И дети их детей. Их лица глядят из тумана на босые ноги и каменный парапет.

— Мне страшно, — сказала Эмили. Она качалась на ветру, но все не падала. И только грязная рубаха прилипла к телу.

— Мне тоже страшно, — честно признался Ульрик, отступая на шаг. — Очень страшно.

Еще шаг. Стена. И тяжелые шаги на лестнице. Идущая далеко. Она подволакивает ноги и мучается болями в пояснице, и именно боли разбудили ее в час столь поздний. На поясе ее висят ключи. Много. Звенят, предупреждают: берегитесь.

— Не уходи, — попросила Эмили.

— Не уйду.

— Ты здесь?

— Здесь.

Шаги все ближе и ближе. Слышны натужное дыхание идущей и скрежет суставов. Корабельными канатами тянуться древние мышцы, парусами шелестят тяжелые юбки, и бормочет голос песенку.

— Я тебя не вижу, — пожаловалась Эмили. — Совсем не вижу.

Господи, да что он такое делает?!

То же, что и прочие. Пусть и не во благо Королевства, но во благо рода.

Он клялся и сдержит клятву.

Ульрик протянул руку, касаясь кончиками пальцев влажной ладони, и легонько подтолкнул. А остальное сделал ветер. Он же подхватил и бумажную бабочку, закружил, протянул вдоль парапета и приклеил к соседнему стеклу.

Этим летом над Сити летали совершенно безумные ветра.

Я выпустил бабочку в камин. Горячий воздух перевернул ее и бросил на угли. Крылья у бабочки почернели, а спустя миг и она сама вспыхнула.

Яркая-яркая искорка.

И нету бабочки. Смешно, да.

А я уже вырезал следующую. Я могу сделать много бабочек. Тысячу. Или две. Или двести. Бумаги хватит. Книги, и снова книги, и чертежи какие-то… линии плывут перед глазами, и значит, смысла в них нет. Его вообще нигде нет, поэтому лучше вырезать бабочек.

Щелкают ножницы, прихватывая кожу пальцев. Должно быть больно, но я не чувствую. Я дышу дымом, он белый и сладкий, как один из туманов, что остались за стенами этого дома. Я слышу их. Приходят. Скребутся в двери, ноют. Хотят чего-то.

Чего?

Поселившись в голове, дым успокаивает мысли, делая их ленивыми и текучими. И очередная бабочка слетает с ладони. А дверь вздрагивает от удара, от второго — хрустит, чтобы на третьем распахнуться. Я смотрю, как стремительно разрастается чернота по белым крыльям. Надо что-то сказать. Но я забыл, что принято говорить в таких случаях.

— Вставай, — приказал человек, присланный туманом. Он огромен и зол, но мне не страшно.

Бабочка догорает.

— Вставай, Дорри, хватит уже!

Нет. У меня еще много бумаги, а в ней живут бабочки, я должен их отпустить и тогда…

— …тогда опиум выжрет остатки твоих мозгов.

Его зовут Персиваль. Точно.

— Точно-точно, — подтверждает человек из тумана, прежде, чем отобрать ножницы и трубку. Они летят в камин и падают, взрыхляя пепел. А меня тащат прочь. Персиваль сильнее, только… в этом тоже нет смысла.

Как и в бадье с водой, в которую меня окунают. С другой стороны, больше не хочется пить. Вода кислая. Воды много.

— Хватит, — говорю я в какой-то момент, сам удивляясь тому, что умею говорить.

Меня отпускают. Швыряют полотенце, поймать которое не удается. А наклониться не могу — шатает. Руки ленивые, ноги подламываются. Упасть бы и заснуть. Но спать нельзя: я знаю наперед все свои сны.

Подвал. Кукла. Чаша. Сделка. Смерть, которую я решил обмануть, не зная, что ее не обманешь. Смуглая женщина с тремя глазами и кровью на губах, которую приходится глотать, потому что это — кровь моего брата.

— Твою сестрицу не вернуть. — Персиваль поднимает полотенце сам и набрасывает мне на плечи. Рубашка мокрая. С волос течет. Я слизываю воду с губ. — А если ты угробишь себя, никому легче не станет.

Мне станет. Наверное. Я не уверен.

— Я опоздал.

— Да.

Одно слово и опиумный наркоз слетел с души.

— Да? Да мне было весело! Я ведь не спешил особо. Сбежал в нору и сидел. Обустраивал. С тобой вот пил, плакался на жизнь свою, пока Эмили сходила с ума….

Подзатыльник заставил прикусить язык.

— Тебе было весело, — повторил Персиваль. — И ты не спешил. Ты пил, плакался и строил летательный аппаратик.

Его у меня тоже забрали, подарив правильное решение. Оказывается, так просто отобрать все!

— Только, Дорри, это жизнь. Всегда кто-то к кому-то опаздывает.

— И теперь я должен успокоиться?

— Нет. Просто вытрись. Съешь чего-нибудь. Покорми крысу. Поспи. А завтра поговорим.

И завтра действительно наступило, с жаждой и с желанием вернуться в опиумный кумар.

Я заставил себя встать. Я принял ванну и оделся сам, отослав излишне заботливого камердинера. Любое действие требовало усилий, но они же и отвлекали. Рубашка. Скользкие запонки на ладони Ульрика. Жилет. Шейный платок, с которым удалось справиться не сразу, но все-таки я сумел.

Сюртук.

— Теперь ты выглядишь намного лучше, — сказал Ульрик.

— Спасибо.

В этом зеркале отражается князь фон Хоцвальд. Наверное, это правильно, хотя напрочь лишено смысла.

— Тот человек сказал, что ты справишься. Я ему верю, пожалуй. Но все-таки будет лучше, если он останется при тебе. Скажем, телохранителем.

— Мне не нужны телохранители.

— Допустим, но ему ты жизнью обязан.

— Да. И тебе. Я помню.

Ульрик отмахивается.

— Ты же знаешь, что я не могу остаться! Если Пуфферха мучит совесть и желание замять скандал, я должен это использовать. Африканские алмазы поправят наши дела и…

Дело не в алмазах. Я чувствую боль Ульрика и понимаю — он хочет сбежать. И я не имею права его останавливать.

— Береги себя.

— Конечно, — обещает он. — Поверь, там мне будет гораздо безопаснее, чем здесь. А ты… ты должен перестать себя винить! Она была не в себе, когда убивала и умирала. И не она это была, а…

— Кукла.

Ульрик рванул шейный платок.

— Кукла, — глухо повторил мой брат. — Это он забрал у нее душу и разум. И он за это ответит.

Конечно, ответит.

Френсис — гений и куда бы его ни упрятали, он выберется. Тогда мы встретимся.

Просто нужно подождать и подготовиться ко встрече.

Пожалуй, в этой жизни все же есть смысл.