Признаться, мне было несколько неудобно, о чем я и сказал Менахему. Но он, всплеснув руками, поспешил уверить, что ничего неудобного нету и напротив, было бы неудобно, если бы он, позабыв о давней дружбе наших семей, оставил меня на улице.

Его лицо было столь искренне, что я почти поверил.

Сложно не верить Менахему.

Мы прошли через контору, где Ноам и три его брата принимали посетителей и минули помещение, сплошь заставленное шкафами. Одни из них ломились от гроссбухов, другие хранили на полках престранного вида коробки и тючки, третьи и вовсе блестели стальными листами, словно латами. Следующая комнатушка была невелика и довольно грязна. Обои на стенах ее выцвели и почернели, камин был давно не чищен, а на огромном столе возвышалась груда серебряной посуды.

Менахем молча указал на дряхлое кресло, сам забираясь в другое, побольше и поновее с виду.

— И таки я не одобряю вашу выходку, сэр Дориан, — сказал он, надевая на нос окуляры. — В высшей степени неблагоразумно! В высшей!

— Увы…

— Ах, оставьте. Ваше сожаление будет притворным. Но это лишь пока. Поверьте старому еврею, очень скоро вы начнете жалеть по-настоящему, но будет поздно. Да, да, поздно… — Менахем картинно вздохнул и, сцепив руки, иным, деловитым, тоном поинтересовался: — Таки чем обязан чести лицезреть вас? Желаете получить ссуду?

— Отнюдь, — я замолчал, прикидывая, как бы изложить просьбу и при том избежать всех тех вопросов, отвечать на которые у меня не было ни малейшего желания. Менахем ждал. — Мне нужны рекомендации. Не для меня. Для одного очень хорошего человека…

— Человека?

— Человека. В обоих смыслах. Ему требуется работа, однако вы сами знаете, что без рекомендаций…

— Имя.

Я назвал. Больше всего в тот момент я опасался, что Менахем откажет. Конечно, причин для отказа не было, но ему и не нужны причины. Его крупный, хрящеватый нос достаточно чуток, чтобы уловить грядущие неприятности, а я был уверен, что без неприятностей Персиваль не обойдется.

Но Менахем просто сдвинул груду серебра в сторону и достал шкатулку с письменными принадлежностями. Писал он быстро, почти не задумываясь, и с каждым словом, перенесенным из мудрейшей головы Менахема на бумагу, я чувствовал себя все более и более свободным.

— А вы знаете, сэр Дориан, что ваш братец собрался жениться? Да, да, жениться… — Менахем отложил перо и осторожно подул на лист. — Весьма, я вам скажу, поспешно…

— В таком случае мне остается лишь пожелать ему счастья.

Нельзя сказать, чтобы эта новость совсем не взволновала меня. Скорее стало немного грустно, ведь в нынешнем положении я не смогу присутствовать на торжестве, равно как и просто поздравить Ульрика.

Менахем же, приложив печать к письму, протянул бумагу мне. Но отдал не сразу.

— Порой мне кажется, что вы достаточно блаженны, чтобы стать пророком. Да простит меня Господь за подобную вольность. Но ваш брат, получив ваш титул, теперь собирается жениться на вашей же невесте, а вы, сэр Дориан, желаете ему счастья…

На Ольге? Он собирается жениться на Ольге?! Этого я не знал.

— Пока еще не поздно все вернуть, сэр Дориан. Послушайте Менахема, который дает совет не потому, что его просят, а потому, что он знал и вашего отца, и вашу мать. Вернитесь.

Во взгляде его были искренняя забота и сочувствие, от которых становилось вовсе не по себе. Он ждал ответа, и получил его, единственный, который я мог дать:

— Не могу.

К счастью, Менахем не стал меня уговаривать. А я не стал затягивать визит и, со всей вежливостью поблагодарив за услугу, покинул контору.

Сложно сказать, какие чувства овладели мной. Злость. Обида. Одиночество, острое как никогда. Желание вернуться и… и желание исчезнуть навсегда. По-настоящему.

Персиваль был у себя.

— Чего? — буркнул он вместо приветствия.

— Вот. Возьми. Я обещал, — я протянул ему бумагу, несколько измявшуюся в кармане сюртука, но нисколько не утратившую ценности. Персиваль развернул, скользнул взглядом и, сложив, поинтересовался:

— Чего случилось?

— Ничего.

— Ну да, конечно… выпить хочешь?

— Пожалуй. Только лучше у меня. У меня хотя бы виски нормальный.

Двадцатипятилетней выдержки. Взял на память о Хантер-холле… но с памятью следовало распрощаться как можно быстрее.

Проклятье, а ведь такими темпами я и сопьюсь скоро. Хотя… чем не способ расстаться с жизнью? Во всяком случае относительно приятный.

Ольга не желала этой встречи, но разве к ее желаниям хоть когда-нибудь прислушивались?

— Это твой долг, — сказал отец и неодобрительно нахмурился. Ему все казалось, что Ольга желает избежать долга, но ведь она сделала выбор.

Она не подведет семью снова.

Для этой встречи Ольга долго выбирала наряд, остановившись в конце концов на простом платье из коричневой шерсти. Скромно и вместе с тем изящно.

Из украшений — жемчужные серьги, кольцо, надевать которое было мерзко, и медальон. Его Ольга долго вертела, раздумывая, не будет ли сие действие расценено как излишняя вольность. Но вспомнив о сожженных письмах, она решилась.

Пускай.

Она шла, заставляя себя не думать о том, кто ждет ее в гостиной. Несомненно, он уже утомился ожиданием и злится, но воспитание не позволяет ему выказать недовольство. А несчастный отец, пытаясь быть гостеприимным, не понимает, сколь смешон в глазах своего высокого гостя.

— Добрый вечер, лорд Хоцвальд, — Ольга присела в низком реверансе. — Я бесконечно рада, что удостоилась чести видеть вас и умоляю простить за то, что заставила вас ждать.

— Ох уж эти женщины! — воскликнул отец, с трудом выбираясь из чересчур низкого кресла. Судя по цвету лица и диковатому взгляду, он уже изрядно выпил и теперь пребывал в том состоянии безудержной веселости, каковое обычно подталкивало к поступкам неосмотрительным.

— Доброго вечера, леди Пуфферх. — Ульрик ответил изящным поклоном и, коснувшись губами пальцев Ольгиной руки, отступил. — Удовольствие видеть вас всецело искупило бы неудобства ожидания, если бы таковые имелись.

Странно. Он моложе Дориана, а выглядит старше. И ведет себя так, словно ему не девятнадцать, а все тридцать или больше. И это пугает Ольгу, равно как сама мысль о грядущей свадьбе.

Чтобы не смотреть на Ульрика, она принялась разглядывать комнату. Стол из черного дерева с золочеными медальонами. Стулья с подушками из винного бархата, расчерченными сеткой золотых нитей, и такая же софа. Хрустальная люстра в виде корабля. И хрустальные же колпаки на газовых рожках. Дубовые панели сияют лаком… Дурновкусие, но папеньке нравится.

Он вообще любит все блестящее.

— Я, пожалуй, выйду. Чего уж мешать молодым? Поговорите тут, обсудите… — Папенька кривится в улыбке, и за дверь выползает боком, словно краб. Ольге немного жаль его.

Становится тихо. Ольга слушает, как гудит в камине ветер, и думает о том, что, возможно, ошиблась с выбором.

— Вы весьма привлекательны, — говорит Ульрик иным тоном. — И вижу, что вы искренне печалитесь о моем несчастном брате.

— Что?

Он взглядом указывает на медальон, и Ольга понимает, что все это время сжимала его в ладони. Глупость какая.

— Смею вас заверить, что безумие, подвигшее Дориана на сей поступок, никоим образом не скажется на нашем с вами будущем или детях.

— Я рада.

О чем он говорит? О детях. Ольга попыталась представить детей, но к горлу подкатила тошнота. Господи всеблагой, что она делает?

Исполняет долг перед семьей.

— Вы весьма бледны. Надеюсь, это не следствие болезни? — теперь в голосе Ульрика искреннее беспокойство. А может и вправду? Сказаться больной и лучше болеющей долго? Или невзначай проговориться о якобы безумной бабке со стороны матери? И о том, что батюшкины кузены все как один дурны собой и малодушны?

— Я просто немного волнуюсь, — ответила Ольга, заставляя себя улыбнуться. — Замужество — весьма ответственный шаг, тем более, что обстоятельства его весьма… специфичны.