Она не позволит.

Махадэви,

Бхавани,

И у Персиваля не получится.

Все сдохнут.

Бхаирави

Плясал лейтенантик на нитке-веревке, лилась кровушка по трубкам, набухал соком новой жизни джемадар.

А в груди Персиваля клокотала песня чужих слов, и тишина вокруг не оставляла шанса ее не слышать. Уже и слова непонятны, но не отпускают.

Sa etan panca pasun apsyat —

purusam, as'vam, gam, avim, ajam…

Взмах, и голова лейтенанта полетела аккурат между растопыренных ляжек богини… и благословенный выстрел разломал тишину.

И выстрелом же хрустнула, раскалываясь, доска в костре.

— Тебя спасли? — идиотский вопрос, но чтобы не вернулась тишина, Персиваль ответил:

— Как видишь.

— Они… те жрецы… они были… вампирами?

Еще один идиотский вопрос.

— Были.

Дорри замолкает. Ну какого он молчит? В кои-то веки его болтовня нужна Персивалю.

— Они другие, — наконец, произносит Дорри со скорбной физией. — Они не знают Бога.

Зато знают Богиню. У нее черное лицо с красными губами, три глаза и четыре руки. Ей служат тхаги и крысы. Она меч. Она яд. Она чума. Она судьба, а от судьбы не спрятаться за океаном. Персиваль это знает. Но чем знать, лучше пить. Иногда становится легче.

— И тот жрец… это не чудо. Обыкновенное переливание крови. Со старой вышел яд, а новая вернула жизненные силы.

Конечно. И полковой врач то же самое твердил. Да только повторять что-то не брался, поговаривали, что уже пробовал. Видать, не вышло.

И Дженни стояла перед зеркалом. На ней было новое платье — просто чудо до чего хорошее — и новые башмачки. Даже чулки и те новые! Серая горничная со скучным лицом, расчесав волосы — ох и пребольно же она их дергала! — закрепила локоны черными шпильками, и шляпкой соломенной прикрыла.

Ради шляпки Дженни готова была терпеть. Ну и конечно ради господина доктора, который ее спас. А в том, что он спас, Дженни не сомневалась. Она и раньше много слышала о девочках, что уезжали в Сити и там пропадали, или хуже того продавали свою честь, поддавшись на сладкие посулы, и становились теми, о ком приличные люди не упоминают.

Мама Дженни была очень приличной. И папа тоже. И Дженни сама. Она на посулы не поддавалась, ей, если можно сказать, вовсе никто ничего не сулил. Просто на вокзале, когда Дженни ошалевшая от шума, гама и дымной вони вагона, вывалилась на перрон, ее встретила миссис Лозе…

— Ты очень мила, — сказал доктор и, присев на корточки, поправил выбившийся локон. — Ты просто чудо как мила.

— С-спасибо, — Дженни до сих пор робела, встречаясь с ним. Нет, конечно не потому, что он вампир. Дженни не дурочка какая, чтобы вампиров бояться, просто… просто страшно вдруг становилось, что он передумает. Или что Дженни сделает чего-то не того и подведет доктора.

— Спасибо, сэр. Правильно отвечать так. Не волнуйся, ты научишься. У тебя есть целых две недели, чтобы научиться. Ты ведь постараешься? Для меня?

Дженни кивнула. Конечно, она постарается!

— Ты должна очень-очень постараться, чтобы стать настоящей маленькой леди, Суок.

— Да, сэр.

— Видишь, у тебя уже получается. — Он провел мизинцем по щеке. — Но я вижу, ты хочешь что-то спросить?

— Д-да, сэр. Вы сказали, что две недели…

— Что у меня есть две недели. Повтори.

— Что у меня есть две недели. А что потом? Сэр? — подумав, на всякий случай добавила Дженни.

— Правильно говорить "что будет потом". Но ты права, ты должна знать. Потом будет большой бал. Главный бал сезона.

— Настоящий?

— Конечно, настоящий. И я тебе обещаю, что ты попадешь на него. И даже встретишь принца… правда, потом начнется совсем другая сказка, моя Суок.

Доктор поцеловал Дженни в щеку. Пахло от него неприятно, больницей, но запах — такая мелочь! И не нужен Дженни никакой принц. Ей доктор нравится. Очень.

— Безмерно рада, что ты, наконец, обо мне вспомнил. — Старуха сидела, опершись на подушки. Скрещенные на груди руки ее были неестественно смуглы, выбившиеся из-под чепца пряди отливали синевой, а пробитая клыком губа кровоточила. Сиделка то и дело прикладывала к губе шарик корпии, смоченной в уксусе, старуха отмахивалась, но не прогоняла сиделку.

Молодой человек поклонился и молча указал на дверь.

— Иди, иди, Нэнси. Я уж как-нибудь и без тебя проживу, — сказала старуха, отбирая шарик.

Сиделка присела в реверансе и вышла из комнаты, юбки ее шелестели весьма неодобрительно.

— Как ваше здоровье, бабушка? — юноша поставил стул напротив кровати, но садиться не спешил. Он стоял, опираясь локтями на высокую спинку и весьма нахально разглядывал старуху.

— Если боишься, что я умру назло тебе…

— С вас вполне станется.

— …успокойся, я не настолько выжила из ума. Когда свадьба?

— В воскресенье.

— Торопишься.

— Обстоятельства таковы, что лучше поспешить. — Юноша извлек из кармана часы на цепочке и выразительно постучал когтем по циферблату. — Время порой любит пошутить…

Старуха хмыкнула и, сплюнув кровью на корпию, просипела.

— Не волнуйся, я проживу еще достаточно долго, чтобы увидеть, как ты раскаешься в этой глупости. Подумать только…

— Не думайте. Говорят, женщинам это вредно.

— Ульрик, порой ты слишком уж забываешься. Садись.

Ослушаться юноша не посмел. Но сел он в позе вольной, закинув ногу за ногу, положил на колени белоснежную тросточку.

— Я хотел узнать, не было ли…

— Не было, — неожиданно резко отозвалась старуха. — Ничего не было.

— Я просто подумал…

— Думать вы оба не умеете. Это ж надо было выкинуть подобный фортель?! Я умираю, а в это время один мой внук исчезает, второй сходит с ума. Из-за чего, Ульрик? Из-за какой-то девки? — Она закашлялась и кашляла долго, выплевывая на одеяло красное. Юноша, мигом потеряв былое безразличие, кинулся к кровати, крича:

— Нэнси! Нэнси, бабушке плохо…

Вбежавшая сиделка оттеснила Ульрика от старухи. Некоторое время он стоял, глядя на то, как ловко Нэнси управляется, но дожидаться окончания приступа не стал: бесшумно вышел из комнаты.

Десятью минутами позже, Ульрик сидел в опустевшем кресле и вертел в руках часы. Одежда на нем была прежней, сильно испачканной кровью, но Ульрик этого, казалось, не замечал. Устремив взгляд на песочные часы, он думал о чем-то своем.

Возможно, о грядущей свадьбе, а возможно, о чем-то совсем ином.

— Убей ее, — настойчиво требовал голос. — Убей… убей-убей-убей!

Если Персиваль догадается, он меня убьет. Я даже знаю как: возьмет голову в свои ручищи и сожмет, как заводской пресс сжимает лист железа. Или резко дернет, чтобы шея хрустнула.

Но я все-таки надеялся на лучшее: Перси не настолько хорошо разбирается в химии, чтобы понять причину нашей с ним откровенности. Да и я сам, признаться, не сразу сообразил, в чем суть дела.

И чем так знаком мне этот едва ощутимый, кисловатый аромат, исходящий от досок.

Нет, конечно, может статься такое, что мы с Персивалем, оказавшись в ситуации вынужденного соседства, прониклись друг к другу симпатией и оттого поделились сокровенными и полузабытыми даже воспоминаниями. И наново пережили неприятнейшие моменты из прошлого. Совпадение? Или зеленая пыльца, осевшая на стенах, мебели и досках, которыми Персиваль костер подкармливал? Зеленая пыльца появилась давно. Более того, я точно знал, откуда она взялась!

Значит, тогда у меня все-таки получилось!

Нужно было лишь подождать, но я был нетерпелив. И весьма неаккуратен.

И следовательно, если Персиваль все-таки догадается и свернет мне шею, то в собственной смерти буду виноват я сам. Но кто бы мог подумать!