У Алоизии ножа не было. У нее тогда ничего не было, даже имени.

Ее подобрали и дали кров, а после выяснилось, что это — не за просто так.

— Я отдал сто фунтов. И после много раз по сто, возвращая тебя к себе прежней.

Уродуя. Разрезая душу, как резал тела, вытягивая жилы и сшивая наново, пока Алоизия сама не забыла, кто она.

— И разве теперь я могу смотреть на то, как ты уничтожаешь мною созданное?

— Я…

— Тихо, — он пальцем запечатал губы. — Не надо слов, в них нет правды. Лучше выпей.

Простая фляга в чехле из бычьей кожи. Запах крови и чего-то еще, что заставляет морщиться и отодвигаться.

— Я не хочу.

— Тогда мне придется убить тебя, — спокойно говорит он. — Морфинисты не отвечают за свои действия. Совершают ошибки. А за твои ошибки придется платить мне. И что мне делать, если создание подводит создателя?

— Но ты без меня не справишься!

…справится. План перешел на ту стадию, где мадам Алоизия не нужна. У него есть деньги. У него есть информация. У него есть возможность действовать, не прибегая далее к ее помощи.

— Не бойся. Это всего лишь лекарство.

Горчит сквозь кровь, и Алоизии приходится заставлять себя глотать. Лекарство? Пускай. Пусть думает, что ее можно вылечить, хотя она и не больна. Пусть пытается. Пусть даст время, а там уже…

— Умница, — он платочком вытирает ей губы. — А теперь ложись в кровать. Тебе нужно выспаться. Пара часов крепкого сна и будешь как новенькая! Это я тебе обещаю.

Он помогает лечь и заботливо накрывает одеялом. Сам садится в кресло, берет газету и снова перечитывает статью. А дочитав, снимает сюртук и широкий кожаный пояс. Разворачивает. Пробегается пальцами по рукояткам инструментов, останавливаясь на скальпеле.

Но сначала свечи. И кипа книжных страниц, устилающих пол. Пишущую машинку заменяет пара пухлых томов, обнаружившихся под кроватью. Черные обложки их выгодно оттенили печальный пурпур сердца…

Работал мужчина быстро. Менее чем через час он вышел из дому, так и оставшись незамеченным. Во всяком случае, служанки будут клясться комиссару, что никого не видели. Им поверят. Маленькую девочку, которая исчезнет в день убийства, объявят в розыск, но безуспешно.

А лорд Фэйр, проведя ночь в бессмысленном ожидании, под утро направился к дому мадмуазель Лепаж. Однако антрепренер мадмуазель, отдышливый мужчина неопределенного возраста, заикаясь, сообщит, что мадмуазель в срочном порядке покинула Сити.

И сей прискорбный факт лишь укрепит Джорджа в подозрениях.

Я мучился. И бессонницей, и в принципе. Я мерил комнату шагами, считая их то вслух, то про себя. Я пытался отвлечься, хотя понимал, что попытки мои бессмысленны.

Два шага до стены. Сухая ткань гобелена и скользкие шкуры гербовых львов. Лилии желтые. Львы красные. Отражение в зеркале белое. Это не мое лицо. Это кто-то другой, притворившийся Дорианом.

Дарроу?

Хоцвальдом?

Кто я? Кем я вообще хотел быть? Механиком? Магистром математики? Тем, кто ремонтирует цирковых единорогов, часы и маслобойки? Берет деньги у женщины и делает эту женщину компаньоном?

Я ведь иного хотел. Мечтал. Планировал. Вот только планы эти были подобны рисункам на пыльной крышке рояля — достаточно взмаха тряпки, чтобы изменить.

Я сам тряпка. Нытик, не способный ни на что. Я ведь хочу вернуться! Всего-то и надо, что воспользоваться любезным предложением Ульрика. Титул снова станет моим. И Хантер-Холл. И Ольга… и Эмили, что бы она ни говорила.

Князь Хоцвальд имеет больше возможностей, чем механик Дарроу. И только такой безнадежный глупец, как я, мог думать иначе.

В конце концов, это справедливо.

Предопределено.

Невозможно.

Бесцеремонный стук в дверь прервал мои метания, и я совершенно не удивился, увидев на пороге Персиваля. О да, клирик-неудачник, тихий пьяница и, вероятно, игрок — вот компания, достойная меня. И я сам выбрал этот путь, так чего уж тут?

— Громко топаешь, — сказал Персиваль, разглядывая меня. А я в свою очередь разглядывал его.

Оба неудачники. Отщепенцы, только я — добровольно, а он — вынужденно. Еще несколько месяцев, и мы окончательно сроднимся в своем брюзгливом недовольстве жизнью. И будут ежевечерние посиделки, жалобы и тихая ненависть друг к другу.

— Видел я как-то кошака, которому скипидару под хвост плеснули, — сказал Персиваль и поскреб щетинистый подбородок. — Ты на него похожий. Чего опять?

Ничего. Ровным счетом ничего, что заслуживало бы внимания.

— Уйди, — я попытался говорить спокойно, но голос все же дрогнул.

— Неа, — ответил Персиваль и, зайдя, аккуратно закрыл дверь. — Давай, дружище, выкладывай.

Дружище. Как далеко эволюционировали наши отношения.

— Ты мне не друг, — отчетливо произнес я, чувствуя, как нервно трясутся руки. — И я тебе не друг. Мы друг другу — никто.

— Кто бы сомневался.

Персиваль пошел на меня. Движения его приобрели нарочитую медлительность и некую текучесть, каковая предупреждала об опасности.

— Ты мне не друг. Никто никому не друг. Друзей вообще не бывает, дружище Дориан, — тяжелая ладонь легла на плечо. — Дружище — это так, словцо такое. Не мудаком же тебя называть? На мудака ты точнехонько обидишься.

Его улыбка была страшна.

— Отпусти. Я не хочу с тобой драться.

Не сейчас и не здесь. Господь всеблагой, ну почему сегодня все решили высказать свое нелицеприятное мнение на мой счет?

— А мы и не будем драться, — ласково заверил Персиваль. — Зачем оно нам?

Не знаю. Я уже ничего не знаю.

— У тебя бывало так, что… что тебе казалось, будто ты знаешь другого человека, как себя или даже лучше чем себя, а на проверку выходит, что…

— Что хрена ты не знаешь, а все, чего ты там себе знал — придумка.

Именно.

— С сестрицей свиделся, а она тебя послала и далеко?

Что ж, порой Персиваль был до отвращения прозорлив. К счастью, удовлетворившись кивком, он не стал выяснять подробности и, отпустив меня, прошелся по комнате. Тронул львов, он ковырнул пальцем поблекшее золото гербовых лилий, у зеркала застрял надолго, напряженно вглядываясь в собственное нескладное отражение.

А я вдруг понял, что злость, меня терзавшая, отступила.

— Бывает, Дорри. Со всеми бывает.

— И с тобой?

Невнятное пожатие плечами: мол, понимай, как знаешь. А я не хотел сегодня копаться в загадках чужих душ, ведь собственная саднила неимоверно.

— Только странно все это, — заключил Персиваль, поворачиваясь ко мне. — Сначала тебя на помощь кличут, и помощь эта боком выходит, а после выясняется, что ничего она и не нужна была. Так?

— Она… она просто пыталась сделать, чтобы я уехал.

— Неужто? Твоя сестрица так плохо тебя знает? И не подумала, что получив посланьице, ты в момент ломанешься ее спасать? И уж точно знать не знала, что в той комнатушке засада будет? И про окна запечатанные ни сном, ни духом? И про крысолова?

Ратт сердито засвистел из своего угла.

— Раньше ты обвинял Ульрика.

— Где один, там и двое, — парировал Персиваль, пробуя на прочность кресло. Сесть он все-таки не решился.

— Ты… ты вообще не веришь в людей?

— В людей. В вампиров. В честь и совесть. В благородство до последней капли крови. Очнись, Дорри, разлупи глаза и погляди на этот долбанный мир во всем его великолепии!

Теперь злился он, и злость эта была совершенно мне не понятна.

— Твой брат может хотеть твоей смерти. Твоя сестрица может тихо тебя ненавидеть. Твой друг может оказаться совсем не другом, а человеком, который просто тебя нанял. Купил за конфеты и три мраморных шарика. И все годы помнил про эти самые шарики, потому что папаша его — бакалейщик. Деловой человек. И сынка таким же деловым научил быть. Помнить о том, сколько и за что уплочено.

— Какой бакалейщик?

— Да так. Никакой, — он тряхнул головой и, зажмурившись, потер глаза ладонями. — Лады, проехали. Забудь. Я сам дураком был. И ты теперь дурак, если ищешь сложных объяснений, там где сойдут простые.