— То самое. Барин пишет, чтобы непременно разузнать имена всех тех господ, которых господин Аратов на похороны приглашал, а также о тех попах, что отпевали, где их в случае надобности можно будет найти.
— Дошло, значит, дошло! — вскрикнула Маланья. — О Господи! Смилуйся над нами, грешными! Пронеси мимо беду!
— Нам бояться нечего, наше дело — сторона.
— А как же барин-то… с той… с живой покойницей? С ним она все или?..
— Должно быть, с ним, где же больше? Нешто он может ее бросить? Не таковский! Приказывает, ни минуты не медля, в Варшаву собираться… «Ты мне нужен», — грит. Ну и слава Богу! Дай Господи ему послужить за все его добро! А въезжать приказано прямо на двор к князю Репнину. Этот князь российским послом при короле польском состоит и, должно быть, с нашим барином знаком, когда мне приказано прямо к нему на двор въезжать. Поеду с Лексашкой до Киева, чтобы поменьше тут разговоров было промеж наших, а ты тут, если что, всем говори, что с Аксеновым у меня дело не сладилось и что я поехал другого покупщика на лес искать. Поняла? Ну а теперь ложись, под утро я тебя разбужу, — добавил Андрей, присаживаясь к столу между окнами, выдвигая в нем ящик и вынимая бумагу, чернила в пузырьке и очинённое гусиное перо. — Надо кое-что себе записать на память.
— Мне тоже не до сна. Станем с Аксиньей снаряжать тебя в дальний путь. Прикажу ей затопить печь, будем стряпать, курочек да уточек тебе нажарим, пирожок испечем. Из одежи-то, что тебе уложить?
— Одежу надо взять добрую, чтобы не стыдно было в большом городе людям показаться. Уложи в короб, чтобы не смялось. Куплю в Киеве и коня, и тележку, чтобы дальше ехать. Все равно из здешних людей никого нельзя с собой взять, лучше, значит, и лошадей отсюда не трогать.
— А в Малявино не съездишь? — спросила, немного помолчав, Маланья. — Может, барину захочется узнать, что там делается. Намеднись приходила оттуда Домна к тетке, так сказывала, что их старая барыня приказала всех пришлых людей из деревни гнать. Такой завела порядок против смутьянов — страсть! Головлевых всей семьей в дальний хутор выселяют за то, что какой-то бернардинец-монах две ночи у них переночевал. Стихло у них теперь, о смуте не то что толковать, а даже и помыслить боятся.
— Всем господам с нее бы пример брать, живо бы тогда весь край успокоился.
— Говорят, все пишет что-то. По целым ночам пера из рук не выпускает.
— К Дмитрию Степановичу, верно, в Варшаву.
— То само собой — те письма она ему с нарочными отправляет, а другое свое писание она в кованый ларец, что возле ее кровати, складывает. Как испишет лист, так туда и сложит да на ключ запрет. Ближние думают, что духовную свою вздумала менять.
— Желает, верно, родовое добро от польки оградить. Достаточно всего он понатаскал из Малявина в Варшаву, надо старухе и о детках позаботиться. А про ту польку, на которой он жениться-то думал, ничего у них не говорят?
— Говорят! В каждом письме старуха ему свое желание сообщает, чтобы он на ней не женился. Да нетто он кого послушает! А то дело совсем замерло; никто и не вспоминает, точно никогда и не бывало.
— Эх, Маланьюшка, как греха ни заминай, и все раскроется! И сдается мне, что время к тому подходит. Для чего-нибудь да понадобилось нашему Владимиру Михайловичу свидетелей собирать.
— Дай-то Бог! Пора и ему, и бедной молодой барыне успокоиться и по-людски зажить! Как подумаешь, что они от такого богатства да знатности в беглые попали, места себе нигде не могут найти, под чужим именем, как воры какие, должны хорониться! Без слез вспомнить про них не могу!
В Киеве Андрей очень скоро обзавелся всем нужным на дальний путь. На постоялом дворе нашлась прочная тележка на продажу, а знакомый маклак доставил ему отличного коня.
От провожатого Андрей отказался. Дорога ему была знакома и путешествовать один он не боялся, но, чем больше размышлял он о поручении барина, тем больше убеждался, что его жена права: не мешало бы явиться в Варшаву, пособравши побольше сведений о том деле, для которого его выписали. А нигде, даже в Малявине, не знают так много о Дмитрии Степановиче, как в замке киевского воеводы, от которого до мызы Розальской рукой подать. Там все на него смотрят как на жениха молодой вдовушки. Не заехать ли переночевать в Тульчин? Крюк не велик, а если удастся привезти барину побольше сведений о его злодее и узнать от людей Розальской, скоро ли у них готовятся играть свадьбу, тогда жалеть о потерянном времени не придется.
Размышляя таким образом, Андрей свернул на проселочную дорогу и к вечеру приехал в местечко, принадлежащее графу Салезию Потоцкому, с замком, окруженным старинным парком, где несколько месяцев тому назад пышно праздновались приготовления к выборам послов на сейм.
Это местечко, густонаселенное торговым людом, служило сборным пунктом и соседним помещикам, и приезжим купцам, закупавшим у них хлеб, овес, сено, водку, лошадей и проч., и проч. Тут было несколько корчм для приезжающих, и Андрей остановился у ворот одной из них, с хозяином которой был знаком. Время было позднее, и его немало удивляли гул голосов и оживление, царившее на дворе, среди которого стоял отпряженный барский экипаж, окруженный толпой народа.
Экипаж, должно быть, нуждался в починке: над ним хлопотали слесарь с подмастерьями с инструментами в руках, с засученными рукавами, при свете фонарей, которыми светили им другие люди. Все говорили разом, и разобрать слова было невозможно, точно так же, как и разглядеть лица говорящих. Над ними кто-то командовал: когда раздавался резкий повелительный голос из раскрытого окна в корчме, все смолкало. Андрей поднял голову к этому окну и увидел в нем барина, вероятно, обладателя попортившегося экипажа. По голосу и по фигуре ему показалось, что он узнал Аратова.
Вот встреча! Неужели судьба столкнула его с малявинским барином? Большей удачи нельзя было желать.
Между тем, заметив тележку с лошадьми перед воротами, хозяин корчмы побежал к приезжему. Узнав воробьевского управителя, он стал просить его въезжать во двор, уверяя, что для него у них всегда найдется место. Правда, лучшие комнаты он должен был уступить господину Аратову из Малявина, у которого на пути в Киев сломался экипаж, но он поместит Андрея Ивановича в своем собственном покое, в мезонине, что выходит окнами в сад.
— А откуда едет господин Аратов? — спросил Андрей.
— Из Варшавы. Торопится в свое имение, да вот беда с экипажем. Хочет, чтобы непременно к утру было готово, а рессора-то лопнула, починить ее нельзя, надо новую. Послали попросить в замок. Хорошо, если там есть. Если там не достанут, придется уж экипаж на мызе Розальской взять. А пока я приказал хороший ужин сготовить да в лучшей комнате постель приготовить.
— А много с ним людей? — продолжал любопытствовать Андрей, слезши с тележки, но не отходя от ворот.
— Трое: камердинер Езебуш, кучер да мальчик. Венчаться барин, может, в наши края приехал, кто его знает! На мызе тоже госпожу ждут. Прислала сказать, чтобы каждую минуту к ее приезду дом был готов. Вчера их садовник у нас остановился, в замок за лимонными деревьями ходил. Ну, для Розальской в замке ни в чем отказа нет, это — не то, что для нареченного ее жениха, — прибавил он с усмешкой и, взяв лошадь под уздцы, повел ее во двор.
За ним последовал туда и Андрей.
Чем больше размышлял он, тем удивительнее казалась ему непредвиденная встреча, и тем знаменательнее путешествие Дмитрия Степановича из Варшавы в деревню, где никто его не ждал, и притом в самый разгар конфедерации, в которой он принимал такое деятельное участие.
О фаворе малявинского барина у короля, о блестящих празднествах, на которые его всюду приглашали, о его влиянии и интригах было известно в Малявине и в окрестностях не только из писем Аратова к прабабке, но также из рассказов возивших ему из деревни вещи, оказывавшиеся для него необходимыми при пышной обстановке, заведенной им в польской столице: серебряную и золотую утварь, фарфоровые сервизы, украшенные драгоценными каменьями седла и уздечки, хранившиеся в кладовых родового гнезда, не говоря уже о деньгах, которыми Аратов сорил без счета. Андрей от самого Ипатыча слышал, что старой барыне пришлось почать капитал, скопленный ею в продолжение многих лет на черный день.
