— Очень буду благодарна пану за любезность, — не задумываясь, ответила вдовушка.

— В таком случае я распоряжусь, чтобы подавали ваш экипаж, — и вне себя от радости посланец князя Радзивилла выбежал из комнаты, а пани Анна, пригнувшись к Юльянии, сказала ей вполголоса:

— Вот с этой победой я тебя поздравляю. Это — не чета москалю: он свободен, и состояние его всем известно. Веди дело умненько, и ты сделаешься знатной пани, с блестящим положением в свете. Князь Радзивилл умеет выводить в люди своих любимцев, а Длусский к тому же и сродни ему приходится. То, что Радзивилл оставит ему, не будет принадлежать секвестру за долги после смерти князя; уж и это — огромное преимущество, которого будут лишены законные наследники Карла Радзивилла.

Раскрасневшись от волнения, со слезами на глазах прильнула Юльяния к плечу своей благодетельницы.

— Да, никогда не следует слушать голос сердца, а всегда руководствоваться рассудком, это — вернее, — продолжала растроганная пани Анна, понимая волнение своей воспитанницы по-своему и приписывая его решимости внять ее советам и заглушить некстати зародившееся чувство к москалю. — Не может полька быть счастлива с москалем, с притеснителем ее отчизны! Пусть наши мужчины идут на компромиссы, но мы, женщины, останемся непоколебимы в ненависти к врагам нашей веры и независимости и будем воспитывать своих детей истыми поляками. Это — наш долг, предписанный нам самим главою нашей церкви, наместником Христа на земле, — произнесла она с жаром, а затем продолжала уже своим обычным, высокомерным тоном: — Салезий заласкивает этого Аратова, потому что считает его ловким и полезным ввиду его связей с русским послом. Аратов сумел угодить и королю. Но разве трудно подделаться к такому дураку, как Понятовский? А я всегда скажу, что этот москаль очень хитер и одному только себе будет полезен, никому больше. И надо всеми нами он смеется, а над тобою первой, моя бедняжечка! Ну, да мы ему долго смеяться не дадим, не правда ли, дочь моя?

В то время как этот разговор происходил в дверях балкона, выходившего в сад, Аратов рассказывал тем, кто еще не слышал этого повествования, о пикантных подробностях венчания Мальчевского с Эльжуней Сокальской и, слушая его, молодежь так хохотала, что забывала о дамах, приглашенных на веселый танец, которым должен был завершиться бал.

Но праздник в замке воеводы этим на кончался; на следующий день предполагалась экскурсия в его другое имение на рыбную ловлю, а на третий день — охота в лесную пустошь. Приглашенный на все эти увеселения Аратов один из последних покинул столовую и проследовал за покоевцем в приготовленную для него комнату. Но, когда на следующий день гости собрались к позднему завтраку перед отъездом на рыбную ловлю, москаля между ними не оказалось, и хозяин сообщил, что они будут лишены общества Аратова: за ним прискакал посланец из его имения с какими-то, должно быть, важными и неприятными известиями, — по крайней мере Аратов немедленно приказал своим людям готовиться в путь, и, ни с кем не простившись, кроме хозяина, уехал домой.

— У него был очень расстроенный вид, и он просил передать всей компании свое сожаление, что он лишен удовольствия принимать участие в наших забавах. Супруга его — особа болезненная и подвержена каким-то припадкам; может быть, с нею случилось что-нибудь худое, — прибавил воевода своим гостям о внезапном отъезде Аратова.

Между тем, распростившись с паном Длусским на крыльце своего дома, где ее встретила дворская челядь, со старшей камер-юнгферой Цецилией во главе, пани Розальская прошла в свою уборную и поспешно разделась, чтобы лечь в постель, остаться одной и успокоиться сном. Но думы не отходили от нее и вызывали в ее воображении образы и представления, от которых кровь приливала то к голове, то к сердцу, невыносимо волнуя ее. Ей казалось, что она мчится по скользкому паркету с любимым человеком в мазурке, что он так крепко и близко прижимает ее к себе, что она чувствует его дыхание на своем лице; его страстный шепот пламенною струею пронизывает все ее существо, а сердце бьется, точно выскочить хочет из груди, и млеет она под его жгучим взглядом в любовном упоении. И вдруг картина менялась: она — в карете с противным Длусским. Чтобы не встречаться с его влюбленными глазами, она сидит, низко опустив голову. Но куда деться от его голоса, от ощущения его близости? Как ни старалась она отдалиться от него, прижимаясь к углу кареты, каждый толчок сближал их, и раза два его длинные торчащие усы защекотали ее шею! При этом он, не смолкая, говорил ей о любви — не прямо, конечно, а обиняками, но такими прозрачными, что было очень трудно притворяться ничего не понимающей и держать его на почтительной от себя дистанции, ловко маневрируя между холодным равнодушием и вежливым вниманием. Когда заходило слишком далеко, и признание готово было сорваться с его губ, она смеялась, обращая его слова в шутку. Но как фальшиво звучал этот смех! Надо было быть таким недогадливым, как Длусский, чтобы не понять, сколько в нем досады и отвращения! Чего стоило ей так долго играть комедию! Сколько раз слезы от раздражения подступали ей к горлу! Сколько раз хотелось ей крикнуть: «Оставьте, я люблю другого, и вы мне противны!» Но она сдерживала этот крик, и тихо отстраняла дерзкую руку, осмеливавшуюся по временам пробираться к ее талии, когда Длусскому, поощренному ее молчанием, начинало казаться, что его слова возбуждают в ней сочувствие. Но, слава Богу, искус миновал благополучно, и, хотя она вышла из кареты бледная и измученная нравственной пыткой, зато цель была достигнута: Длусский расстался с ней, почти уверенный в успехе.

Юльянии только этого и надо было. Не одна пани Анна относилась враждебно к ее увлечению москалем: и сам Аратов не переставал предупреждать ее, чтобы до поры до времени никто не подозревал о том, что они только друг для друга и существуют на свете. Надо, значит, ждать и вооружиться терпением.

Время шло, а желанный сон не смыкал глаз. Напротив, с каждой минутой волнение Розальской усиливалось, и лежать в постели стало нестерпимо. При свете пробившихся сквозь розовые занавеси солнечных лучей она поднялась с постели, накинула на себя пеньюар, всунула ножки в атласные туфельки, осторожно растворила дверь на террасу и вышла в наполненный душистыми цветами палисадник, разбитый под окнами ее спальни.

Как тут было светло, весело и оживленно! Какая всюду кипела деятельность! Какое множество красивых бабочек увивалось вокруг пышно распустившихся роз, белых лилий и левкоев! Как хлопотливо жужжали золотые пчелки, и стрекотали в зелени деревьев пташки вокруг гнезд! Все радовалось и наслаждалось жизнью без примеси злобы и зависти, под лучами яркого весеннего солнца. А какой чудный живительный воздух!

Юльяния опустилась на ступеньки и, устремив взгляд в зеленую даль, думала об Аратове.

Как он любит ее! Каким восторгом загорелись его глаза, когда он подошел к ней вчера! Неужели это было только вчера? Сколько важного совершилось! Розальской казалось, что целая вечность прошла с тех пор. Любовь ее к Аратову вдруг как-то расплылась во что-то могучее и огромное, охватившее все ее существо. Прежде были еще в ее душе уголки, ей принадлежавшие, где она была хозяйкой, но теперь у нее в сердце уже ничего своего не осталось, она вся — его, и он в любую минуту может ее взять. Все, чем она прежде жила и дорожила, отошло так далеко, что казалось чужим, непонятным, ненужным. Она лишится расположения и покровительства пани Анны, ее, может быть, никогда больше не пустят в замок, где она выросла и где до сих пор воображала себя счастливой, у нее не будет родины, она совершит незамолимый грех, ну и пусть! Только бы любимый был с нею.

Все чувства, в которых она родилась и выросла, так притупились в Юльянии, что ничто ее не пугало, не казалось ей чудовищным кощунством. Ни перед чем не останавливалась она, даже перед ложью, чтобы отстоять любимого, хотя бы на время, на минуту. Как могла она сказать своей благодетельнице, что он переменит для нее, Юльянии, свою веру и откажется от своего отечества? Ничем не поступится он для женщины, как бы страстно он ее ни любил. Разве он не знает, что та, которую он удостоил своим вниманием, пойдет всюду за ним, куда бы ему ни вздумалось увезти ее? Про развод с женою он один только раз намекнул ей, как о деле, требующем больших хлопот и издержек, и скорее как бы для того, чтобы она на это не рассчитывала, чем в виде обещания. О жене Аратова она знала лишь то, что все знали о ней, а именно, что она — душевнобольная и припадочная. Никаких вопросов относительно ее Юльяния не осмеливалась предлагать своему милому, и вообще он только позволял ей любить себя и беспрекословно повиноваться ему, никаких других прав он за нею не признавал, с тех пор как овладел ее душой.