Можно себе представить, в какой ужас привели Елену эти слова! Не помня себя от испуга, она пролепетала, что он ошибается, что в Петербурге ее муж никогда не был, что они здесь проездом и никаких знакомств заводить не желают. С этими словами она направилась к выходу. Нахал не последовал за нею, но когда, сворачивая на другую аллею, она обернулась, то увидела, что он стоит все на том же месте, и уже не один: двое каких-то вельмож смотрели вместе с ним вслед ей, оживленно разговаривая между собою, очевидно, о ней.

Бедняжка прибежала домой в страхе и волнении. Но этим не кончилось: в тот же вечер к их хозяйке явился человек, по ее убеждению, из тайной полиции, и стал расспрашивать о них: кто они такие, откуда, надолго ли приехали, с кем видятся, от кого получают письма и так далее. Наконец он заявил, что не уйдет, пока не увидит бумаг, удостоверяющих, что они русские ремесленники. Пришлось показать эти бумаги, и он унес их с собою.

— А откуда достали вы эти бумаги на имя русских ремесленников? — спросил князь.

— Нам их дал тот самый человек, который советовал нам прямо обратиться к вашему сиятельству в тяжелую минуту. Он уверяет, что вы можете спасти нас. Мы скрывались у него в лесу несколько дней перед отъездом через Киев в Польшу. Он живет в лесу, носит монашескую рясу и слывет святым человеком. Имени его никто не знает. Сам он себя называет живым покойником. Вы, может быть, забыли о нем, ваше сиятельство, но он вспоминает о вас с благоговением и с любовью.

— Вот что, — начал князь после продолжительного раздумья, — ваша история крайне интересна, и ваше положение весьма опасно и затруднительно, но хорошо, что ваша подруга удержала вас от эмиграции. Это — крайняя мера, на которую можно будет тогда только решиться, когда все остальные меры будут истощены, да и то с опаской, чтобы не лишиться всего вашего состояния. А пока, если вы мне доверяете, извольте ни в чем не уклоняться от моих начертаний.

— Я, ваше сиятельство, именно с таким намерением и отважился явиться к вам. Требуйте от меня, что хотите, кроме разлуки с Еленой!

— Такой жертвы я от вас не потребую, — с улыбкой отвечал русский посол, — но ради нее попрошу вас быть осторожнее и всеми силами избегать встречи с вашим недругом. Ступайте домой, успокойте вашу возлюбленную и ждите моих дальнейших распоряжений. Постараюсь облегчить ваше положение, насколько это будет в моей власти! — прибавил он с чувством, поднимаясь с места и протягивая руку Грабинину.

Весь остальной день провел князь Николай Васильевич под впечатлением свидания с соотечественником.

Мысль о романе Грабинина примешивалась ко всем занятиям, которых в этот день выпало особенно много. Невольно вспоминал он Грабинина, разбирая жалобы и просьбы и ставя на них резолюции, а также читая письмо, привезенное курьером из Вильны от полковника Kappa, уведомлявшего его о сборах князя Карла Радзивилла с многочисленной свитой в Варшаву. Такое событие первостепенной важности заставило Репнина забыть о романе соотечественника, но лишь на несколько минут, и перетолковать с начальником своей секретной полиции о том, какие меры необходимо принять во время пребывания здесь сумасбродного «пана Коханку», от приверженцев которого можно было ждать всевозможных безобразий, еще князь предложил ему подробнее разузнать о ремесленниках Демьяновых, живущих у еврейки в Уяздове, и о господине, который, увидав третьего дня эту самую Демьянову в Лазенковском парке, начал волочиться за нею и по приказанию которого агент сыскной полиции допрашивал о них их квартирную хозяйку и наконец завладел их видом на жительство.

— Эти люди мне знакомы, и я не хочу, чтобы их притесняли, понимаешь? — прибавил он.

Начальника тайной полиции сменил епископ Подосский, недавно передавшийся на сторону России и уже успевший оказать русскому послу важные услуги. Этот новый друг русских явился с подтверждением слуха о принадлежности «фамилии» Чарторыских к заговору против короля, и, внимательно слушая его, князь опять с завистью вспомнил о Грабинине и со вздохом подумал, что этот счастливец и понятия не имеет о муках, испытываемых человеком, искренне и страстно привязанным к женщине, которую он имеет полное основание подозревать в предательстве и в стачке со злейшими его врагами. Убедиться в справедливости своих подозрений ему, может быть, придется через несколько часов: Изабелла назначила ему в эту ночь свидание в комнате безгранично преданной ей пани Дуклановой, в помещение которой можно было проникнуть тайным ходом, не опасаясь опасных встреч. Он все скажет своей возлюбленной, осыпая ее поцелуями и беспрепятственно вглядываясь в ее прелестные глаза, и заставит ее во всем чистосердечно признаться. Кто знает, может быть, тут и решится их дальнейшая судьба. Может быть, Изабелла решится наконец отдаться ему и душой так же безгранично, как отдалась телом.

Между тем хлопот и неприятностей с каждым часом все прибавлялось. Прискакал курьер из Петербурга с письмом от первенствующего члена иностранной коллегии Панина с предписанием неуклонно держаться начертанного плана и не отступать в вопросе о православных и диссидентах, хотя бы для этого пришлось пустить в ход острастку в виде русских войск. Намекалось на могущее представиться противодействие союзников, уже давно втайне орудовавших в противном русским планам смысле. По-видимому, государыня получила новые доказательства о коварстве «старого Ирода», как в то время она называла прусского короля Фридриха И. Вообще все послание Панина дышало опасением, чтобы русский посол в Польше не дал себя запутать в сети поляков, втайне поддерживаемых вероломными союзниками России.

Нельзя было не догадаться, что случилось нечто новое, здесь еще не известное. Донос, без сомнения — и, может быть, отсюда же, от

тех самых Чарторыских, — с целью запутать игру, отвел внимание от действительности к несуществующему, чтобы, пользуясь временным ослеплением русского правительства, свободнее действовать для намеченной цели.

Князь пожалел, что курьер с донесениями о настоящем положении вещей уже уехал; он прибавил бы к этим донесениям те сведения, которые надеялся добыть вечером.

Прежде всего надо выяснить суть сыпавшихся в последнее время намеков и доносов на киевского воеводу Потоцкого. Русского посла предупреждали, чтобы он не доверялся этому коварному другу, уверяли, будто заговорщикам почти удалось перетянуть его на свою сторону, указывали на сближение как его, так и пани Анны с Чарторыскими, и будто Потоцкие уже обещали присутствовать на совещании у краковского воеводы вместе с Любомирскими, Масальскими, Поцеями и прочими врагами короля и России. Репнин чувствовал, что вера его в преданность Потоцкого начинает колебаться, и ему это было так неприятно, что он дал себе слово переговорить с воеводой начистоту.

Но ехать к Потоцким без благовидного предлога было неудобно, и Репнин приказал секретарю подать ему папку с бумагами, касавшимися графа Потоцкого, надеясь найти между ними то, что ему было надо. Он не ошибся: между множеством жалоб, просьб и представлений нашлась записка от пани Анны с просьбой освободить одно из ее имений близ Варшавы от военного постоя. Князь решил, что теперь самое время исполнить эту просьбу, и, переодевшись, поехал к магнату, которого еще недавно считал своим другом, не способным ни на лицемерие, ни на коварство.

Визит оказался как нельзя больше кстати: воевода сам собирался к Репнинну по весьма щекотливому семейному делу, о котором он с большим волнением заговорил, едва только гость успел переступить порог его кабинета.

— Ваш соотечественник Аратов влюбился в нашу бывшую резидентку, пани Розальскую, любимицу графини, и, предвидя его обращение к нам с формальным предложением, мы решили просить ваше сиятельство навести секретно справки об этой личности. Должен вам откровенно сознаться, что этот брак нам не по сердцу. Графиня убеждена, что наша Юльяния не может быть счастлива с этим человеком, и, мне кажется, она права. Невзирая на блестящее воспитание, ум и ловкость, невзирая на то, что он с редким для русского участием относится к судьбам нашей несчастной родины, Аратов не внушает нам доверия. В нем что-то загадочное, фальшивое и таинственное. Вы не находите?