Однако Юльянии хотелось больше верить первому предположении во-первых, потому, что так было безопаснее, а во-вторых, даже и послушной ученице отцов иезуитов лучше иметь мужем человека, не способного даже из-за любви к ней на такие крайние меры.

— Нет, нет, я не хочу, чтобы про него это думали! — повторила она.

— Он и сам позаботится об этом, моя Юльяния, а нам остается помогать только ему в этом, и прежде всего тем, чтобы никогда, даже про себя, не думать и не говорить об этом. Таким образом, дело будет похоронено и забыто. А если вы будете беспокоиться и волноваться, то своим отчаянием наведете на подозрение и накличете беду на голову вашего милого. И тогда раскаянию и угрызениям совести конца не будет. Так-то, моя золотая! Будьте умницей и во всех затруднительных случаях советуйтесь со мною. Я вас дурному не научу, моя ласточка; я слишком уважаю нашу общую благодетельницу и слишком дорожу благоденствием и покоем фамилии, чтобы не желать, чтобы все обошлось благополучно и чтобы вы были счастливы. Мне и будущий ваш муж дорог, и я буду молить Бога, дабы Он вразумил вас скорее обратить его на путь истины, сделать из него доброго католика, спасти его душу от погибели. Ведь вам известно, что ждет схизматиков после смерти? А он — схизматик, и спасение его в вашей власти. А так как вы его любите, то и спасете; за это вам ручается ваш верный друг и руководитель вашей совести. Все дамы высшего общества имеют таких руководителей. Наша ясновельможная не довольствуется наставлениями брата капеллана, у которого она исповедуется два раза в месяц, и во всех соблазнительных случаях обращается к духовной помощи отца Маврикия, бенедиктинца. Княгиня Изабелла Чарторыская уже давно передала заботу о своей душе прелату Фасту; пани Краковская ничего не предпринимает без совета доминиканца отца Симеона. Все наши дамы имеют руководителей совести, почему же и вам такого не иметь? Вам это необходимее, чем другим, так как вы поставлены в исключительно трудное и соблазнительное положение своим чувством к преступному схизматику. Подумайте только, от какой тяжелой ответственности избавит вас это! Ведь за ваши грехи уже я буду ответствен, я буду делить ваши горести, печали, неудачи; у вас не будет ни сомнений, ни недоумений, я за вас буду и думать, и решать, и молиться. Я беру на себя все ваши тяготы и требую за все это только послушания и полного доверия. Хотите взять меня в руководители вашей совести, дочь моя?

Юльяния молча наклонила голову в знак согласия.

— Вы согласны? — радостно произнес он. — Ну, мы сейчас испытаем вашу добрую волю. Вы с ним в переписке?

— Он раз навсегда запретил мне писать ему, и я не смею ослушаться его, — покорно ответила Розальская, совсем уничтоженная властным взглядом аббата Джорджио, представлявшим резкий контраст с ласковой вкрадчивостью речи.

«Глупая бабенка! Как легко забрать тебя в руки и как хорошо, что я вовремя взялся за тебя», — подумал аббатик и вслух прибавил:

— Видите, как он осторожен и как я был прав, упрекая вас в излишней откровенности с графиней! Ведь повтори она свое подозрение, вы, чего доброго, передали бы ей то, что сказали мне, и, желая спасти, окончательно погубили бы его… Ну-ну, успокойтесь, до этого еще далеко; ведь никто, кроме меня, не знает вашей тайны. Меня же вам опасаться нечего; не было еще примера, чтобы духовник выдал тайну, доверенную ему на духу, а я теперь — больше чем ваш духовник, Юльяния, я — руководитель вашей совести, — поспешил он прибавить, увидав гайдука, явившегося с докладом, что кушанья на столе. Затем, поднявшись с места и галантно подавая ей руку, он проговорил тоном светского кавалера: — Пожалуйте завтракать, пани Розальская! И прошу отсутствием аппетита не отговариваться: я без хозяйки за стол не сяду. Вам надо набраться сил на предстоящую борьбу за счастье, — прибавил он, нагибаясь к ее уху и направляясь в столовую, где стол был уставлен изысканными кушаньями и тонкими винами и где Цецилия за особым столом варила кофе, аромат которого, сливаясь с вкусным запахом жареной дичи и трюфелей, приятно щекотал обоняние.

Уписывая цыплят и форель, аббат завязал разговор, подобающий обстоятельствам, и красноречиво распространялся о приготовлениях к празднествам в Варшаве. Он сообщил, что у графини Ржевусской готовится карусель в костюмах, выписанных из Парижа, у Чарторыских — ряд концертов с участием певцов и певиц из Италии, у графини Тышкевич начались репетиции к спектаклям на новом театре в саду. Он слышал, что у русского посла будет великолепный бал, на котором роль хозяйки взяла на себя супруга князя Адама Казимира Чарторыского. Готовится множество увеселений и у банкиров, и у частных лиц, не говоря уже о блестящих праздниках и балах в королевском дворце. Одним словом, увеселений предстояло такое множество, что невозможно было и думать о том, чтобы во всех их принимать участие, и пани Розальской придется выбрать то, что ей будет казаться веселее и приятнее.

Юльяния слушала его с возрастающим удовольствием. Всюду будет она встречаться со своим возлюбленным, и в случаях видеться наедине, среди водоворота светских развлечений недостатка не будет. Это радовало ее. А мысль, что, предаваясь своей любви, она следует по указанному ей пути свыше и что каждым своим поцелуем она способствует спасению души своего возлюбленного, убеждение, что «цель оправдывает средства», наполняло ей душу неописуемым блаженством.

Когда аббат Джоржио покидал ее, она ни в чем не сомневалась, ничего не опасалась, и даже предстоящее свидание с пани Анной не пугало ее. Аббат сказал, что все обойдется благополучно, значит, ей беспокоиться не о чем, и остается только следовать мудрому его совету: где можно — промолчать, а где нельзя молчать — лгать. Есть ложь во спасение, а она поставлена волею Провидения в такое положение, когда остается спасаться только ложью.

Аббатик от своей новой духовной дочери вернулся назад в замок весьма довольный. От экипажа, предложенного прелестной хозяйкой мызы, он отказался под предлогом моциона, предписываемого докторами после еды, и, шествуя по аллеям прекрасно содержимого парка, предавался приятным размышлениям о случившемся.

Первый опыт воздействия на женскую душу удался ему как нельзя лучше. Правда, эта душа была в большом смятении, не состояла в числе опытных в борьбе с мирскими соблазнами, и с нею справиться было несравненно легче, чем с душой пани Анны, например, и ее высокопоставленных приятельниц, проводивших всю свою бурную жизнь в грехе и покаянии, в покаянии и в грехе, знавших, какой именно ценой искупляется каждое уклонение от намеченного духовником пути, каждое падение, а потому чрезмерно не страшившихся ни этих отступлений, ни падений; тем не менее для первого опыта и такую победу одержать было недурно, в особенности, если взять в соображение красоту и богатство Розальской, многочисленных воздыхателей и претендентов на ее руку, не говоря уже о ее косвенном и бессознательном участии в таинственной истории Аратова, которого выгодно было бы держать в руках ввиду предстоящих политических событий.

В скором времени аббат Джорджио рассчитывал сопровождать графиню Потоцкую в Варшаву и там увидеться с тем, кому он должен был отдать отчет в своих действиях, но, вспомнив, что вечером едет в столицу один из дворских маршалов, пан Држевецкий, с поручениями вельможной пани к супругу, он решил воспользоваться этим, чтобы сообщить некоторые подробности о случившемся одному из ближайших своих покровителей, прелату Фасту.

Это было тем более удобно, что он вошел во двор замка и пробрался в свою каморку, не встретив ни души. Был третий час пополудни, и в это время все обитатели замка предавались послеобеденному отдыху; некому было, значит, следить за его действиями, и он мог спокойно заниматься своим личным делом, не опасаясь помехи.

Его помещение состояло из крошечной каморки под крышей, а обстановка ее — из узкой железной койки с тощим тюфяком и с плоской подушонкой, хромого стола, вдвинутого в углубление под окном, одного стула и поставца для платья и белья. Это убежище было отведено ему по протекции пана Држевецкого, внука которого он подготовил в школу отцов пияров; кровать с постелью презентовала ему кастелянша замка, пана Фабьянова, стол со стулом пожертвовала в его пользу старшая горничная ясновельможной, а неуклюжий поставец со скульптурными украшениями, наполовину изъеденный мышами, уступил великодушно ему старший писарь дворской канцелярии пан Дебольский. Аббат Джорджио был так любим в замке, что даже старая экономка Антонева, с сердцем таким черствым, что никто не мог бы сказать о ней доброго слова, отыскала обрывок старого ковра, чтобы устлать им выложенный кирпичом пол всеобщего баловня.