— Я не заметил, — сказал Бондарев. — А если вы были не в себе, то как вы можете помнить, что были не в себе?

— Ну, когда я пришла домой, там была мама, и она очень хорошо запомнила, в каком я была состоянии. Так что на всякий случай — извините, если…

— Никаких проблем, — пожат плечами Бондарев.

— …доставила вам какие-то хлопоты.

— Никаких проблем. Я просто прислонил вас к стене рядом с дверью квартиры, нажал на кнопку звонка и убежал. Я часто так развлекаюсь, так что…

Она рассмеялась. Сегодня она была совсем другой — в джинсах и короткой майке вместо вечернего платья, но зато в белых кроссовках. У неё были светлые и весёлые глаза. Её звали Ксения. Она сказала об этом минуту спустя.

— Так о чём же мы могли говорить тогда? Ведь я вас практически не знаю…

— Это был разговор на общие темы. Можно сказать, разговор с философским уклоном.

— Врёте. Я терпеть не могу философию.

— В трезвом состоянии — да, но послушали бы вы себя тогда…

— Неужели я была настолько…

— В разумных пределах.

— И мы говорили…

— Ну в разговоре фигурировали мобильные телефоны, потерянные туфли, зимние поездки на турбазу… Не вспоминаете?

— Нет. Странно, я не помню самого разговора, но помню ощущение, которое остаюсь…

— Ну-ка.

— У меня остаюсь впечатление, что вы — ксенофил.

— Это что ещё за зараза?

— Ну это моё собственное изобретение. Людей, которые мне нравятся, я называю ксенофилами, а которые мне не нравятся — ксенофобами. Потому что меня зовут Ксеня.

Её звали Ксеня, и этот их второй разговор, как и первый, был простым обменом словами. Ничего больше. Никаких далеко идущих последствий. Никаких намёков. Никаких случайных прикосновений.

Они просто поговорили и разошлись, чтобы через неделю снова случайно встретиться и поболтать. Не бог весть что. Но и этого оказалось достаточно, чтобы однажды ночью Бондарев увидел сон.

Это был очень простой сон. Бондарев увидел покрытый травой холм, на холме стояла простая деревянная скамья. На скамье сидела Ксения, а Бондарев сидел рядом. Они не разговаривали и не касались друг друга, просто сидели и смотрели перед собой. Ксения улыбалась.

Долгое время в этом сне ничего не происходило. Они молча сидели на скамейке. Затем Бондарев вдруг почувствовал необычное тепло, поднимающееся по его ногам к сердцу и голове. Когда тепло охватило его целиком, он почувствовал неведомое прежде спокойствие, невообразимую прежде гармонию с собой и с миром. Бондарев понимал, что источник тепла — это Ксения, что всё это будет продолжаться, пока Ксения сидит рядом с ним и улыбается, и смотрит куда-то вдаль…

В этот момент он проснулся и понял, что проснулся от страха. Бондарев испугался своего сна, потому что там происходило такое, чего не было в его реальной жизни. Но это «такое» выглядело мощным и достоверным, а значит, оно где-то существовало. Существовало, но перемещалось по своим особым маршрутам, упорно минуя Бондарева.

В первые минуты после пробуждения на Бондарева обрушивалась тёмная тоска — он чувствовал, что упускает нечто важное, нечто, что могло бы стать частью его жизни.

Упускает, потому что…

Смерть не причиняет страданий только тому, кто погибает.

— Кошмары? — участливо спросил Директор.

— Вроде того.

Утром Морозова поставила над собой эксперимент. Она приехала на работу в начале восьмого, открыла соседний со своим кабинет, бесшумно прошла внутрь и села на край стола. Затем она глубоко вздохнула, на миг закрыла глаза, потом открыла и стала смотреть на небольшой кожаный диван. Точнее, не на сам диван, а на человека, который там спал.

Морозова постаралась полностью расслабиться и убрать из головы: во-первых, всякие мысли о работе, о деньгах, об интригах; во-вторых, всякие неприятные воспоминания на схожие темы; в-третьих, опасения, что её застукают за этим абсолютно несолидным занятием и поднимут на смех. Расшвыряв все это по черепным закоулкам, Морозова попыталась впасть в некое просветлённое состояние и обнаружить собственную внутреннюю сущность, до той поры забитую делами и печальными опытами прошлого. Морозова дала себе на поиск внутренней сущности десять минут.

Когда время истекло, но ничего сверхординарного не случилось, Морозова приняла это как само собой разумеющееся. Примерно на такой исход она и рассчитывала.

Морозова кашлянула, и человек на диване проснулся. Он посмотрел сонными глазами на Морозову, узнал её и тут же, теряя на глазах сонливость, встал с дивана.

— Привет, — сказала Морозова. — В смысле, доброе утро, Иса.

— Доброе утро, — спокойно сказал мальчик.

— Хм, — сказала Морозова и подумала, что десять минут — всё же не такой долгий срок. Материнский инстинкт мог проснуться в ней на двенадцатой или на пятнадцатой минуте. Может, стоило продлить время эксперимента? Чёрт его знает.

Морозова во всём любила определённость, в том числе и определённость относительно себя самой. Морозова совершенно точно знала, что продолжительные отношения с мужчинами — это не её профиль. Данный тезис был многократно проверен экспериментальным путём, и у Морозовой на этот счёт не было никаких сомнений, что существенно облегчало ей жизнь.

На четвёртом десятке Морозова решила окончательно определиться с материнским инстинктом. Она была готова предположить, что он в ней всё-таки существует, где-то очень-очень глубоко и в очень-очень незначительном процентном соотношении к другим инстинктам. Морозова предположила, что для пробуждения материнских чувств ей необходим какой-то внешний фактор.

Сопливые младенцы могли вызвать у неё лишь брезгливую гримасу, собственные детские фотографии воспринимались как неизбежное зло, через которое пришлось пройти. Магазины детской одежды наводили на Морозову тоску. Рассказы немногочисленных подруг о своих подросших детях Морозова воспринимала как ещё одно доказательство великого блага контрацептивов. Но ей всё же хотелось расставить все точки по местам.

Иса напоминал ей мальчика из какого-то старого американского фильма про итальянских эмигрантов — чёрные как вороньё крыло волосы, закрывающие лоб; чёткие дуги бровей; большие внимательные глаза; узкий рот; осторожные движения, которые могли при необходимости стать калейдоскопом быстрых и безошибочных действий. Когда он стоял, то никогда не сутулился, не переминался с ноги на ногу — стоял абсолютно прямо, и за этой прямотой, которую от него никто и не требовал, Морозова читала многое — упрямство, гордость, самодостаточность…

Вот это она и увидела в спящем Исе за истёкшие десять минут. Ребёнка, нуждающегося в ласке и опеке, она не увидела. Она восприняла Ису как ещё одного мужчину с трудным характером, а таких Морозова на своём веку перевидала достаточно.

— Хм, — сказала Морозова, не зная, кого винить за непробужденный инстинкт — то ли себя, то ли Ису. — Сходи поешь… А потом приберись здесь. И помоги разобрать вещи Левши.

Иса молча кивнул, и Морозова поняла, что могла бы ничего этого не говорить — мальчик бы и сам всё это сделал. Иса быстро ориентировался в пространстве и в людях, находил себе место, находил себе занятие — и делал это правильно. Морозова подумала, что Левша, скорее всего, тоже не гонял Ису палкой и не напоминал об одном и том же задании по десять раз. Иса и сам понимал, что он должен сделать, чем он может помочь человеку, который взял его к себе под крышу.

— И ещё… — Морозова произнесла ещё одну лишнюю фразу. — Не бойся того парня, который тебе в лоб треснул. Это он случайно.

Иса никак не отреагировал на эти её слова. Морозова мысленно плюнула на все эти телячьи нежности и вышла из кабинета, думая о том, какой отвратительной матерью она могла бы при желании стать.

Как только с экспериментом было покончено, в голову Морозовой немедленно слетелись из всех тёмных закоулков извечные заботы, проблемы, интриги, страхи и прочая шушера. Их всегда было более чем достаточно. Как мне вас не хватало, старые друзья…