Наполеону («Не в треуголке на коне…»)[39] Не в треуголке на коне, В дыму и грохоте сражений, Воспоминаешься ты мне, Веков земли последний гений. Не средь пустынь, где вьется прах, Не в Риме в царских одеяньях, — Ты мил мне в пушкинских стихах И в гейневских воспоминаньях. 28 декабря 1910 «С утра нехитрая работа…» С утра нехитрая работа — Мельканье деревянных спиц. И не собьет меня со счета Ни смех детей, ни пенье птиц. На окнах кустики герани, В углу большой резной киот. Здесь легче груз воспоминаний Душа усталая несет. Заботам тихим и немудрым Дневная жизнь посвящена, А ввечеру пред златокудрым Моя молитва не слышна. Молюсь без слов о скудной доле, И внемлет благостный Христос. Дает забвение о воле, И нет бессонницы и слез. «Прости. Прохладой тонкой веет…» Прости. Прохладой тонкой веет, И вечер ясный недалек. Под лаской ветра цепенеет Журчащих вод бегущий ток. И свист осенней непогоды В безбурном воздухе слышней, И поступью тяжелой годы Сменяют легкий шелест дней. Моей души простой и строгой Пустым мечтаньем не смущай И — гость воздушный — улетай Своей воздушною дорогой. «Тоскою прежнею дыша…» Тоскою прежнею дыша, Я вновь твоей покорен воле! Пусть охлажденная душа Тебя не вспоминает боле. Пусть на тоскливый мой удел, Такой и будничный, и скудный, Не дышит вновь тот пламень чудный, Которым жил я и горел. «Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея…»[40] Пусть дни идут. Уж вестью дальней вея, Меня настигла хладная струя. И жизнь моя — бесчарная Цирцея Пред холодом иного бытия. О жизнь моя! Не сам ли корень моли К своим устам без страха я поднес — И вот теперь ни радости, ни боли, Ни долгих мук, ни мимолетных слез. Ты, как равнина плоская, открыта Напору волн и вою всех ветров, И всякая волна — волна Коцита, И всякий ветр — с Летейских берегов. 1910 «Чистой к Жениху горя любовью…»[41]
Чистой к Жениху горя любовью, Вечной ризой блещет сонм подруг. — К твоему склонюсь я изголовью, Мой земной непозабытый друг. Ветерок — мое дыханье — тише Веет вкруг любимого чела. Может быть, Эдмонд во сне услышит Ту, что им живет, как и жила. Может быть, в мгновенной снов измене, Легкий мой учуявши приход, — Новую подругу милой Дженни Он, душой забывшись, назовет. Что еще? И этого не надо. Благодарность Богу и судьбе. Разве может выше быть награда: Только знать и помнить о тебе. 1911 «Закатный час, лениво-золотой….» Закатный час, лениво-золотой. В истоме воздуха медвяный запах кашки. По шахматной доске ленивою рукой Смеясь передвигаем шашки. В раскрытое окно широкою волной На узел Ваших кос, на клеточки паркета Льет ясный блеск, льет золотистый зной Лениво-золотое лето. Я не хочу мечтать. Я не хочу забыть. Мне этот час милей идиллии старинной. Но золотую ткет невидимую нить Ваш профиль девичьи-невинный. И все мне кажется — душа уж не вольна, — Что наша комната — покой высокий замка, И сладостно звучат мне Ваши имена: Анджела, Беатриче, Бьянка. У Омфалы («О, нет, не у любви в плену…»)[42] О, нет, не у любви в плену, Не под ярмом тяжелым страсти Я нить неровную тяну Под звон ненужных мне запястий. В наряде легком хитрых жен, В руке, что тяжела для лука, Веретено — и так склонен У ног твоих, Омфала-Скука. На палицу чуть опершись И тонкий стан Немейской шкурой Обвив, ты гордо смотришь вниз На Геркулеса облик хмурый. Мне сила ведома твоя, И я, сдавивший горло змею В младенчестве, — муж, — ныне я И нити разорвать не смею. Но знай, не до конца я твой, Мне суждена одежда Несса, Костер на Эте роковой И вопль предсмертный Геркулеса. «Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…»[43] Я камень. Я безвольно-тяжкий камень, Что в гору катит, как Сизиф, судьба. И я качусь с покорностью раба. Я камень, я безвольно-тяжкий камень. Но я срываюсь, упадая вниз, Меня Сизиф с проклятьем подымает И снова катит в гору, и толкает, Но, обрываясь, упадаю вниз. Я ведаю, заветный час настанет, Я кану в пропасть, глубоко на дно. От века там спокойно и темно. Я ведаю, заветный час настанет. вернуться Наполеону. — Понедельник. 1918. 3 июня (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин. Под названием «Домашний Наполеон». Печатается по ТБ. вернуться «Пусть дни идут…» — Антология. М.: Мусагет. 1911. С.95.Подпись: С. Киссин. Автограф — в красной книжке. Разночтения во 2-й строке: «Меня настигла верная стрела». В стихотворении использован сюжет Десятой песни «Одиссеи» Гомера. Цирцея — царица, живущая на острове Эи, опаивала попадавших в ее замок волшебным напитком, глотнув которого, они все забывали. Напоив спутников Одиссея, она превратила их в свиней. Одиссея спас Эрмий (Гермес), встреченный по дороге в замок. Он рассказал ему, как освободить товарищей и самому не поддаться волшебному зелью Цирцеи. Для этого он дал ему корень моли, о котором в «Одиссее» сказано: «корень был черный; подобен был цвет молоку белизною». В трактовке Муни корень этот, спасая от чар Цирцеи, уничтожал человеческие страсти. Цирцея подала Одиссею мысль, как осуществить его мечту — вернуться домой: он должен попасть в Аид, царство Персефоны, отыскать предсказателя Тиресия, который откроет перед ним будущее. «Равнина плоская», Коцит — детали подземного пейзажа, описанного в «Одиссее»: ……………………………………….Достигнешь Низкого брега, где дико растет Персефонин широкий Лес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных, Вздвигнув на брег, под которым шумит Океан водовратный, Черный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область. Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса. Имя «Эрмий» Муни взял для псевдонима, которым подписывал рецензии. Эрмий в данном случае: трезвый, знающий, не подвластный эмоциям, страстям. вернуться «Чистой к Жениху горя любовью…» — ТБ. В БС последняя строка с разночтениями: «Чем любовь и память о тебе». Написано в декабре 1911 г. на конкурс, объявленный «Обществом свободной эстетики» на строки Пушкина «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах» (песня Мери из «Пира во время чумы»). Муни стихотворение не отослал, как и Ходасевич. Но Ходасевич прочел свое на вечере Эстетики, подводящем итоги конкурса. Заметка о вечере за подписью «Е. Я.» (Ефим Янтарев) появилась в «Московской газете» 20 февраля 1912 г. «У эстетов Первую премию не получил никто. Вторая была разделена между г. Зиловым и г-жой Цветаевой. Третью, добавочную, получил А. Сидоров. Самое же замечательное и беспримерное в этом конкурсе стихов было то, что все остальные стихотворения были признаны комитетом “достойными прочтения на заседании общества свободной эстетики”. В прошлый четверг поэты читали свои стихи. Сначала прочли их “лауреаты” — Цветаева, Зилов, Сидоров. Затем, в порядке алфавита, — остальные участники конкурса. Комитет воистину проявил и беспристрастие, и несомненный вкус. Действительно, из того, что было прислано на конкурс, стихи лауреатов — лучшие. Но мало в этом радости для судеб русской поэзии. Конкурс не только не дал ничего значительного, яркого, но ярко показал, как много людей умеют писать стихи и как мало среди них поэтов. Бледность и ничтожность результатов конкурса в особенности ярко подчеркнули лица, читавшие стихи на ту же тему вне конкурса. Из них прекрасные образцы поэзии дали В. Брюсов, С. Рубанович и Вл. Ходасевич, в особенности последний, блеснувший подлинно прекрасным стихотворением». Стихотворение «Голос Дженни» Ходасевича вошло в книгу «Счастливый домик». вернуться У Омфалы. — ТБ. БС. Написано по мотивам трагедии Софокла «Трахинянки». В монологе Геракла (Геркулеса) автор соединил два эпизода, повлекшие страдания героя и его гибель из-за женщин. Омфала — лидийская царица, у которой Геракл три года томился в рабстве. Она наряжала его в женские одежды, заставляла ткать. Сама же, надев львиную шкуру и опоясавшись мечом Геракла, насмехалась над ним. Мне суждена одежда Несса… — Несс — кентавр, некогда покусившийся на жену Геракла Деяниру, за что и был убит стрелой. Перед смертью коварный Несс сказал Деянире, что если она хочет навсегда сохранить любовь мужа, должна собрать его кровь и пропитать ею одежду Геракла. Несс был убит стрелой, омоченной в желчи лернейской гидры, и кровь его была ядовитой. Деянира ждала возвращения Геракла; когда до нее долетели слухи, что он собирается жениться, она пропитала плащ ядовитой кровью кентавра и послала Гераклу. Яд причинял ему страдания столь ужасные, что он просил сына убить его. Геракла подняли на гору Эта, возложили на костер. Когда пламя разгорелось, боги вознесли его на Олимп. Отголоски мифа слышны и в стихотворении Ходасевича «К Лиле» (1929): «Кентаврова скорее кровь // В бальзам целебный обратится // Чем наша кончится любовь». вернуться «Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…». — Автограф в красной книжке. Сизиф — легендарный основатель Коринфа. За непослушание и разглашение тайн богов Зевс приговорил его вечно вкатывать на вершину горы камень, который тут же падал вниз. |
