Это было Виццини; тут провел я ночь, в комнате гостиницы, пахнувшей сладкими рожками. Туда, куда мне нужно, не было автобуса, и мне хотелось спать после двух ночей, и было холодно, и было все равно, что я пропустил автобус, мне важно было только заснуть, и я спал как убитый в запахе сладких рожков. Проснувшись наутро, я сам был весь из этих рожков, до того пропитал меня их запах. Свет бил в окошки без ставен, и я отправился, все еще как во сне, на автобусе из Верхнего Виццини через три долины выше в горы и ехал три часа подряд, пока кто-то не сказал: «Снег!» — и мы не прибыли.

«Поди ж ты! К матери приехал!» — подумал я, выходя из автобуса у начала длинной лестницы, поднимавшейся к верхним кварталам деревни.

Название деревни было написано на стене, как на тех открытках, которые я ежегодно посылал матери, и все остальное: эта лестница между старыми домами, горы вокруг, пятна снега на крышах — предстало перед моими глазами точно таким, каким — я вдруг вспомнил это — уже являлось мне раз или два, еще в детстве. И мне показалось, что быть здесь для меня небезразлично, я был доволен, что добрался сюда, не остался в Сиракузах, не уехал поездом в Северную Италию, что мое путешествие не кончилось. Это и было самым важным в моем пребывании здесь: путешествие не кончилось, может быть даже оно только начиналось; по крайней мере, так я чувствовал, глядя на длинную лестницу, на дома и купола наверху, на скаты крыш и скал, на кровли внизу, в долине, на дым над немногими трубами, на пятна снега, на солому, на стайку сицилийских ребятишек, бегавших босиком по земле, покрытой ледяной коркой, под солнцем, вокруг чугунного источника.

«Поди ж ты! К матери приехал!» — подумал я снова; оказаться здесь было для меня так же неожиданно, как неожиданно оказываешься в прошлом, воскрешенном любым из воспоминаний, и так же сказочно, и мне представлялось, что путешествие мое совершается теперь в некоем четвертом измерении. Казалось, от прибытия в Сиракузы до прибытия сюда не было ничего или был сон, душевный промежуток, а здесь я очутился в результате одного только внутреннего решения, движения памяти, а не тела, и оно же дало мне это утро здесь, а не где-нибудь еще, и холод горной местности, и удовольствие быть тут; я даже не огорчился, что не успел приехать накануне, точно в день материнских именин, как будто этот яркий свет был светом восьмого, а не девятого числа или какого-нибудь дня в четвертом измерении.

Я знал, что мать живет в верхних кварталах, помнил, как мы взбирались по этой лестнице, когда в детстве меня возили к дедушке и бабушке, и стал подниматься. На ступеньках перед некоторыми домами лежали вязанки дров, я шел вверх, кое-где мне попадались полоски снега, и по холоду, под утренним, теперь уже почти полуденным солнцем я оказался наконец наверху, над необъятным горным ландшафтом и долинами в пятнах снега. Людей не было видно, только босоногие ребятишки с обмороженными ступнями, я стал кружить между домов, пробираясь вверх, обходя купола большой церкви Богородицы, такой же старой, как в моих воспоминаниях.

Я шел с открыткой в руке, на ней было написано название улицы и номер дома, где жила мать, и я мог идти не блуждая, ведомый в поисках открыткой, как почтальон, и немного — памятью. Потом, у какой-то лавки, заставленной мешками и бидонами, я надумал задать вопрос и так прибыл с визитом к синьоре Кончецьоне Феррауто, собственной матери, разыскав ее, как почтальон, с помощью поздравительной открытки в руке и имени на губах. Дом был последний на указанной мне улице, под ним — садик, спереди — наружная лестница. Я поднялся в ярком свете солнца, еще раз посмотрел адрес на открытке и оказался у матери; я узнал порог — и мне не было безразлично оказаться здесь, это был самый полный миг в путешествии по четвертому измерению.

Я толкнул дверь и вошел в дом, голос из другой комнаты спросил: «Кто там?» Я узнал этот голос, после того как пятнадцать лет не вспоминал его, и теперь он был таким же, как пятнадцать лет назад: высокий, светлый, и я вспомнил, как в детстве мать говорила со мною из другой комнаты.

— Синьора Кончецьоне, — сказал я.

Синьора появилась, высокая, светлоголовая, и я узнал мать — высокую женщину с каштановыми, почти русыми волосами, твердым подбородком, резко очерченным носом и черными глазами. Плечи она укутала красным одеялом, чтобы согреться.

Я засмеялся: — Ну что ж, примите мои поздравления!

— Да это Сильвестро! — сказала мать и подошла ко мне.

Я запечатлел у нее на щеке сыновний поцелуй, и она поцеловала меня в щеку, сказав: — За каким дьяволом ты попал в эти кр а я? — Как ты меня узнала? — сказал я.

Мать смеялась: — Я сама себя спрашиваю. — Запахло поджариваемой селедкой, и мать добавила: — Пошли в кухню, у меня селедка на огне.

Мы пошли в соседнюю комнату, где солнце падало на спинку кровати из темного железа, и оттуда в маленькую кухоньку, где солнце падало на все. На полу, за деревянной скамеечкой, горела медная жаровня. Селедка жарилась на ней и чадила, мать нагнулась, чтобы перевернуть ее.

— Посмотришь, как вкусно, — сказала она.

— Да, — сказал я, вдыхая запах селедки, и мне не было все равно, мне нравилось узнавать запах кушаний моего детства. Я сказал: — Думаю, ничего вкуснее нет на свете. — И спросил: — А мы ее ели, когда я был маленький? — Еще бы! — сказала мать. — Селедку зимой и перцы летом. Мы всегда так ели. Не помнишь? — И бобы с артишоками, — сказал я, вспоминая. — Да, — сказала мать, — бобы с артишоками. Ты с ума сходил по бобам с артишоками. — А, — сказал я, — с ума сходил?

И мать сказала: — Да, тебе всегда хотелось еще тарелку… И то же самое, когда была чечевица с луком, с сухими помидорами и салом…

— И еще с веточкой розмарина, правда? — сказал я.

И мать сказала: — Да, и с веточкой розмарина.

А я сказал: — Так я и чечевицы хотел еще одну тарелку?

А мать сказала: — Еще бы! Ты был как Исав… Ты бы отдал первородство за вторую тарелку чечевицы… Как сейчас вижу: ты возвращаешься из школы в три, в четыре часа, поездом…

— Да, — сказал я, — товарным поездом, в багажном вагоне… Сперва я один, потом с Феличе, потом с Феличе и Либорио…

— Вся стая воробьев, — сказала мать. — Головы заросшие, физиономии черные и руки всегда черные… И сейчас же спрашивали: у нас сегодня чечевица, мама?

— Да, в этих путевых домиках, где мы жили, — сказал я. — Мы сходили с поезда на станции, в Сан-Катальдо, в Серрадифалько, в Аквавиве, во всех тех местах, где мы кочевали, и до дому надо было пройти еще один-два километра пешком…

— Да, — сказала мать, — а иногда и три. Поезд проходил, и я уже знала, что вы идете домой вдоль линии, и ставила греть чечевицу, жарить селедку, а потом слышала, как вы кричите: земля, земля! — Земля? Почему земля? — спросил я.

— Да, точно, земля. Вы во что-то играли, — сказала мать. — А один раз, в Ракальмуто, путевой дом был на подъеме, поездам приходилось сбавлять скорость, и вы научились спрыгивать на ходу, спрыгивали перед самым домом, а мне было страшно, что вы попадете под колеса, я вас ждала перед домом с поленом… — И колотила нас? — спросил я.

— Еще бы! А ты не помнишь?.. Я вам готова была ноги перешибить этим поленом. И еще оставляла вас без обеда иногда.

Она выпрямилась, держа селедку ближе к хвосту, и осмотрела ее с одной стороны, потом с другой; и, вдыхая запах селедки, я увидел, что на лице ее ничего не убыло с тех пор, как лицо это было молодым, таким, каким я теперь его вспоминал, что возраст даже прибавил что-то. Вот она, моя мать: и воспоминание о ней же пятнадцать, двадцать лет назад, когда она ждала нашего прыжка с поезда, молодая и грозная, с поленом в руке, воспоминание через весь срок нашей разлуки — и мать сейчас, дважды реальная. Подняв селедку, мать осматривала ее, одну сторону, другую: нигде не пригоревшая, равномерно поджаренная, она также была и воспоминанием, и этой сегодняшней селедкой. И так во всем: воспоминание и тот же предмет сейчас, солнце, холод, медная жаровня посреди кухни, новое обретение моим сознанием той точки на земле, где я сейчас находился; так со всем — каждый предмет был дважды реален, и, может быть, мне потому и не было безразлично чувствовать себя здесь, путешествовать, что все было удвоенно истинным: и само путешествие от Мессины на юг, и апельсины на пароме, и Большой Ломбардец, и Усатый с Безусым, и зеленая малярия, и Сиракузы, — словом, сама Сицилия; все было дважды реальным и — пока я путешествовал — находилось в четвертом измерении.