И я сказал: — Вот оно что! — А в Лентини я сошел и вернулся сюда. — И я еще раз сказал: — Вот оно что!

Он больше ничего не добавил, замолчал на мгновение, довольный, удовлетворенный тем, что все объяснил. Потом вздохнул, улыбнулся и сказал: — Я беспокоился за багаж… — Конечно, — сказал я. — Всякое бывает… — Ведь правда? — сказал он. — Всякое бывает… Особенно когда кругом вертятся такие рожи. — Да, — сказал я. — С такими рожами… — Вроде того, что сошел в Лентини, — сказал он. — Вы его видели?

— Кто? — спросил я. — Этот закутанный?

— Да, — сказал он. — Тот, закутанный… Разве у него не лицо преступника?

Я не ответил, он вздохнул, огляделся вокруг, прочел все эмалированные таблички в купе, потом стал смотреть на равнину, пустынную, покатую и быструю, с неотличимо-голыми скалами вдоль моря.

Потом улыбнулся и сказал: — Я служу в землемерной управе. — А! — сказал я. — Вот как! А… что вы делаете? Едете домой в отпуск? — Да, — ответил он. — Еду в отпуск. В Шакку, в деревню. — В Шакку! — сказал я. — А откуда? Издалека? — Из Болоньи, — ответил он. — Я там служу. У меня и жена родилась в Болонье. И сыновья тоже.

Он был доволен. И я сказал: — Вы едете в Шакку с этой стороны? — Да, с этой, — сказал он. — Сиракузы, Спаккафорно, Модика, Дженизи, Доннафугата… — Виттория, Фальконара, — сказал я. — Ликата… — Ха-ха-ха! — отозвался он. — Джирдженти… — Агридженто, с вашего позволения[3], — сказал я. — А дорога через Кальтанисетту вам не годилась?

— Конечно, годилась, — сказал он. — К тому же туда на восемь лир дешевле. Но здесь все время вдоль моря…

— Вы любите море? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он. — По-моему, люблю. Во всяком случае, этот путь мне нравится.

Безусый вздохнул, улыбнулся, потом встал и сказал: — Позвольте!

Он прошел в соседнее купе и вернулся с маленькой корзинкой, в каких школьники носят завтрак, но из фибры, поставил ее на колени коротких ног, вынул из нее хлеб и улыбнулся.

— Хлеб! — сказал он. — Э-э-э…

Потом вытащил длинную яичницу и снова улыбнулся.

— Омлет, — сказал он.

Я улыбнулся ему. Он перочинным ножом разрезал яичницу на две части, предложил мне кусок.

— О, спасибо, — сказал я, обороняясь от его руки, вооруженной яичницей.

Он насупился: — Как? Вы не хотите моего угощения?

— Мне не хочется есть, — сказал я.

Но он сказал: — Не хочется есть? Когда едешь, всегда хочется есть.

И я сказал: — Но ведь и время еще не пришло. В Сиракузах я поем.

А он: — Ну и ладно. Начните сейчас. А в Сиракузах продолжите.

— Это невозможно. Я испорчу себе аппетит.

Он становился все мрачнее. Настаивал.

— О! Ведь я служу в землемерной управе! — повторил он. И еще сказал: — Не обижайте меня так! Возьмите, только чтобы не отказываться.

Я согласился и ел вместе с ним яичницу, и он был счастлив, и я в каком-то смысле тоже, я был доволен тем, что доставил ему удовольствие, жуя вместе с ним яичницу и пачкая в яичнице руки. Между тем мимо проплыла Аугуста с ее горой мертвых домов посреди моря, в окружении парусников и пароходов, и между солончаков приближались залитые солнцем Сиракузы, двигались по пустынной равнине вдоль моря.

— Вы еще с большим аппетитом поедите в Сиракузах, — сказал он. И добавил: — Вы приехали? — Да, приехал, — ответил я. — Вы живете здесь постоянно? — сказал он. — Нет, — ответил я. — Не живу. — И у вас никого нет в Сиракузах? — сказал он. — Нет, — ответил я. — Тогда вы едете по делам, — сказал он. — Нет, — ответил я. — Нет.

Он смотрел на меня в растерянности, жуя свою яичницу, наблюдал, как я ем его яичницу, и я сказал:

— У вас красивый голос, баритон.

Вдруг он покраснел.

— О! — сказал он.

— Неужели вы этого не знали? — сказал я.

— О, знать-то я знал, — сказал он, красный и довольный.

А я сказал: — Само собой. Не могли же вы за всю жизнь так и не узнать этого. Жалко, что вы служите в землемерной управе, вместо того чтобы петь.

— Да, — сказал он. — Это мне было бы по душе. В «Фальстафе», в «Риголетто»… На всех европейских сценах.

— Да хоть бы и на улицах, какая разница. Это лучше, чем служить, — сказал я.

— О, может быть, так, — сказал он.

Он смолк, немного расстроенный, и продолжал жевать молча, а за изгибом скалистой равнины появился, на фоне моря, утес Сиракузского собора.

— Вот и Сиракузы, — сказал я.

Он поглядел на меня и улыбнулся.

— Значит, вы приехали, — заметил он.

Мы раскланялись, поезд подходил к перрону.

— Наверное, тут мне не придется ждать пересадки, — сказал он.

Я сошел в Сиракузах, в моем родном городе, откуда уехал пятнадцать лет назад, — на самой важной в моей жизни станции. Снова, стаскивая свой багаж, человек, называвший себя служащим землемерной управы, одним словом Безусый, поклонился мне.

— До свидания, — сказал он. — Что же вы все-таки будете делать в Сиракузах?

Я был уже достаточно далеко, чтобы не отвечать, и, не ответив ему, двинулся к выходу и больше его не видел.

Я был в Сиракузах.

Но что мне было делать в Сиракузах? Зачем я приехал в Сиракузы? Почему я взял билет именно до Сиракуз, а не еще куда-нибудь? Ведь мне было безразлично, докуда брать его. И безразлично, где быть: в Сиракузах или где-нибудь еще. Для меня все было едино. Я был в Сицилии. Посетил Сицилию. И мог снова садиться на поезд и ехать домой.

Но я узнал человека с апельсинами, Усатого и Безусого, Большого Ломбардца, катанца, старичка с голосом как сухая былинка, молодого малярика, закутанного в шаль, и мне показалось, что мне уже не безразлично, где быть: в Сиракузах или где-нибудь еще.

— Дурак, — сказал я. — Почему мне было не поехать повидаться с матерью? За те же деньги, за то же время, в горы…

И я нашел в кармане неотправленную открытку к матери с поздравлениями, вспомнил, что сегодня как раз восьмое. «Вот те на! — подумал я. — Бедная старуха! Если я не доставлю открытку сам, сегодня она уже не придет». И я отправился на станцию местного сообщения, чтобы узнать, хватит ли у меня денег продолжать путешествие, доехать до гор, до матери.

В три часа, под декабрьским солнцем, оставив позади невидимо рокочущее море, поезд — маленькие зеленые вагончики — забирался в скалистую теснину и в джунгли опунций. Это была местная железнодорожная линия, из Сиракуз в горы: Сортино, Палаццоло, Монте Лауро, Виццини, Граммикеле.

Начали проплывать мимо станции деревянные павильоны, солнце на красных фуражках начальников, джунгли расступались, смыкались, опунции были величиной с виселицу. Они были из лазурного камня, все опунции, и если встречалась живая душа, так это был мальчик, который шел вперед или назад вдоль рельсов и собирал утыканные колючками плоды, которые росли кораллами на камне опунций. Он кричал что-то проходящему мимо поезду.

В пещерах леса гудел ветер; на остановках, как прежде море, слышалось мелкое хлопанье ткани на ветру. Потом развевался лоскут красного флажка, поезд прибывал, отходил. Между опунций показывались дома; вагоны останавливались над аркадами моста, а от моста шла лестница крыш; проезжали через тоннель, снова оказывались среди опунций и обломков скал, не видно было ни живой души, кроме мальчика.

Он кричал, кричал проходящему мимо поезду, и солнце стояло над его криком, над красными флажками, над красными фуражками начальников станции.

Но вдруг красная фуражка, красный флажок, крик мальчика лишились солнца, под опунциями стемнело, зажегся свет. Серый ослик перебирался через брод, мы поднимались, проезжали через тоннели, показались долгие хребты гор, а на остановках, в глубине впадин, — пять-шесть огней: деревня.

Потом послышался шум горной реки, и голос сказал: «Вот мы и в Виццини». И шум реки стал неподвижным, остановился ниже колес прибывшего на место поезда, я спустился вдоль русла в темноте, с одной стороны была гора, с другой — небо.