— И рад бы, да не могу. Лишняя она мне, паря.

— Отчего же? — оторопело спросил Андрей.

— А оттого, сынок, — больно приметна кобылка. Сразу, чать, видно строевого коня. От вопросов не отобьешься. А так я — чё же? — скинул одёжку — и вольный человек, не за чё меня уцепить.

— А-а… — уныло протянул Андрей. — Верно. Да вот — ничем иным одарить не могу — гол, как червяк.

Солнце совсем уже прилепилось к гольцам на западе, когда солдат поднялся и стал собирать мешок.

— Может, вместе? — спросил Андрей.

— Не, паря. Мне сверток скоро, а те — по Тёмнику путь. У всякой головы своя боль… Однако бывай здоров. Гляди, у Тунки на людей не напорись. В глуши душа дешевле гроша. Прощевай.

Проводив взглядом путника, Андрей несколько минут сидел без движений и мыслей, механически высасывая потухший окурок. Потом отвел кобылку к Зефиру, зацепил веревку за луку его седла, бросил шинель на землю и, поворочавшись на жестком ложе, заснул.

Утром, на первом свету, поплескался в реке и тронулся в путь.

С тех пор прошел, вероятно, месяц. За этот бесконечно долгий срок он натерпелся всякого лиха, отощал, пооборвался, стер подметки сапог до того, что чувствовал тропу, как зверь лапой. Коней нередко приходилось втаскивать на подъем с помощью веревки, и Андрей, не выдержав этой муки, отвязал кобылку: пусть тащится за жеребцом сама или бредет, куда желает.

Что еще осталось в памяти от этого тяжкого пути?

Извилистый и теплый Тёмник тихо тек в глуши, и здесь было бы, пожалуй, совсем беззвучно, если б не комары. Они звенели, ныли, висели над головой — и не было в их мелких душах ни страха, ни пощады ко всему живому.

Наверно, поэтому Андрей обрадовался, когда тропа, бежавшая среди невысоких прибрежных кустов, уперлась в болото и полезла вверх.

Россохатский поднялся на ровные отлогие гольцы. Здесь не звенел гнус и царили непробудная тишина и прохлада.

В седловинах, между горами, лежали холодные озера. Россохатский с наслаждением брел в студеную воду, плавал у крутых берегов; однажды устроил стирку, пытаясь хоть как-нибудь освежить бессменное свое белье.

По ночам донимали заморозки, и он с темнотой спускался пониже, к границе леса. А утром снова лез на гольцы и оглядывал оттуда сказочную, синюю вздыбленную даль. И тогда ему казалось, что это не он, Андрей Россохатский, учился когда-то в Питере, гулял с девушками у Невы, ездил в Петергоф и Царское Село. Нет, не он. Там жил кто-то другой, — того, другого, он видел во сне, или придумал сам в длинные фронтовые ночи.

Уплывали день за днем, источалась и снова ширилась тропа; и солнце, взойдя над гольцами, светило в спину путника, побелевшую от пота и ветров.

Однажды на перевале Козья Шея Андрей провел весь день, чтоб отдышаться и оглядеть пройденный путь. Далеко внизу широкая долина Тёмника мирно пробуждалась в лучах утреннего солнца. Отсюда и скалы, и тайга, и валуны у троп, в трещинах и лишаях, и ядовитая зелень болот казались легкими, совсем неопасными, как на картинке.

Выспавшись в небольшой пещере и подкрепив себя сухарем и листьями щавеля, Россохатский дернул Зефира за повод и пошел по самой вершине водораздела.

Вскоре он обнаружил под собой сжатую щеками и прижимами, бурлящую шиверами[36] Снежную. Спустившись в кедровник, услышал за спиной шум щебня. Резко обернувшись, увидел: вороная кобылка, поскользнувшись, съезжала, вместе с осыпью, к реке.

Из долины тропинка нередко поднимала Андрея на скользкие и крутые скалы, под которыми ревела самая старшая и строптивая дочь Хамар-Дабана.

На высокой надпойменной террасе, среди луга, Россохатский заметил обветшалые юрты. Вероятно, это был старый, нежилой зимник пастухов-бурятов. Осторожно обойдя зимовье, сотник в двух или трех верстах от него почти уперся в огромный кедр, весь поросший лишаями. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: перед беглецом высилось священное дерево аборигенов. В банке, прибитой к стволу, лежали серебряные монеты, ружейные гильзы; на нижних ветвях кедра пестрели ленточки, лоскутки, пучки волос — подарки бурятов бурхану.

А чуть дальше Андрей встретил цубургу, посвященную тому же богу азиатов. На каменной плите был высечен лик бога, и Андрей вдруг поспешно огляделся, не желая встреч с детьми этого косоглазого идола. Однако он тут же упрекнул себя: буряты миролюбивы и добры, и он всегда сумеет поладить с ними.

Вскоре долина Снежной стала шире, он поднялся на хребет, перешел оттуда к Хангарулу и Зун-Мурину и, наконец, совершенно измотанный, увидел далеко внизу свинцовые воды Иркута.

Прежде, чем спуститься к воде, Андрей дал себе и коням отдых. Впрочем, дело заключалось не в одной передышке. Он пролежал полдня на утесе и пристально оглядывал дол: идет или не идет кто-нибудь прибрежным путем?

Дорога была пустынна. Тогда он спустился к Иркуту и, убедившись, что тракт ровен и надежен, ушел до ночи подальше в лес. Сотник помнил слова солдата, что Тункинская долина населена, и решил продолжать путь ночами.

Как только стемнело, Россохатский сел в седло, и Зефир, почувствовав шенкеля, пошел вперед широким шагом.

Еще днем Андрей пытался отогнать кобылку, но своенравная лошадь никак не желала отставать от жеребца. Лишь бы теперь не заржала, не выдала его людям!

Сёла Россохатский объезжал на утренних зорьках, в серой тишине, весь настороженный и взвинченный до предела.

И только попав к берегам Цаган-Угуна, вздохнул с облегчением: здесь встреча с людьми была не так вероятна, как на Иркуте.

Ночевал он у заброшенной мельницы, часто просыпаясь и вздрагивая, и утром поднялся, ощущая каменную тяжесть и боль в голове.

Пополудни остановил коня в густом лесу, спрыгнул на землю, снял карабин с плеча. Сухари давно кончились. Россохатский был голоден, и ему страсть как хотелось похлебать горячего супа. На Цаган-Угуне изредка попадались рябчики, проносились над головой стаи крохалей, раза два перебегали тропу кабарожки. Андрей без труда мог сбить пулей сокжоя, оленины хватило бы надолго, но стрелять опасался: выстрел могли услышать люди.

«Я как волк, — подумал он, — ему тоже встреча с людьми ничего хорошего не сулит».

В конце концов, полизав пересохшие губы, влез в седло и дернул повод.

Зефир, шумно вздохнув, снова потащился на северо-запад.

Узкая дорожка — это, возможно, опять была охотничья тропа — шла по густо заросшему темному долу. Зефир медленно тащился в чаще, помахивая головой. Конь теперь часто останавливался то возле камней, то перед завалом сбитых бурей деревьев.

Нередко стежка упиралась в мелкие и злые горные речонки, перескакивала синеватые и холодные ручьи. Андрей с трудом пробивал себе путь в сплошных зарослях багульника. Жеребец пугливо косился на зеленые шары медвежьей дудки, и Россохатскому казалось, что круглые и большие, как головы, они злобно подмигивают одинокому путнику.

Приходилось то и дело слезать с коня и вести его в поводу.

Ближе к вечеру, убаюканный тихим шагом Зефира, Андрей задремал. Ему снились легкие крылатые кони, тонкая песенка самовара, веселая баня по-черному, в которой хохочут молодые бабы, и сам он, маленький и глазастый, у жаркого костра в ночном.

Андрей проехал, кажется, не больше версты в этом, не то блаженном, не то блажном состоянии, когда ему в уши ударили внезапный треск сухой ветки и звук, похожий на тот, что бывает, когда передергивают затвор винтовки.

Сотник мгновенно опомнился и открыл глаза.

На тропе, прямо перед Зефиром, стоял человек.

В следующее мгновение он взял жеребца под уздцы и поднял глаза на всадника.

— Слазь, барин, — сказал он голосом, в котором не было ни зла, ни угрозы. — Стало быть, знакомиться станем.

У таежника было мужественное и, пожалуй, красивое молодое лицо. Оно казалось необычным и даже будто бы праздничным из-за того, что волосы и русая, кольцами, борода резко не совпадали с черными, как смоль, зрачками.