Начальник отряда подумал, поскреб в затылке, отказался:

— Сам пойду, либо кого из своих возьму.

— Отчего ж?

— Да так… — неопределенно отозвался Степан.

— А может, все же останешься? — попытался еще раз отговорить товарища Варна. — Дел у нас выше ворота.

— Нет, пойду, — не согласился Вараксин. — На сутки всего.

Чекист внимательно посмотрел на приятеля и вдруг подумал, что война давно минула, что нельзя людям годами жить одной службой, что непременно нужен человеку отдых, отдушина, игра для души.

— Бог с тобой, иди, потешь себя, — вздохнул Варна, — однако всё равно одного не пущу.

Степан весело подмигнул чекисту, пробасил что это — совсем другое дело и сообщил: все продумано, в Саян с ним пойдет Зосима Кореньков. Еще добавил: на лесованье отправится за Монды.

Вараксин в тот же день, заложив в тачанку штабных лошадей, выехал на заставу.

В Мондах отдыхать не стал. Уже смеркалось, когда они вдвоем с Кореньковым вышли на запад по Иркуту. За спиной у Степана темнел карабин, а для Зосимы сыскали в селе дробовик-курковку.

Зосиме Авдеевичу тоже хотелось побаловаться охотой, и промысел у них пошел не то, чтобы добычливо, но достаточно весело.

К полной темноте старик сшиб двух глухарей-петухов, и одним они поужинали, разложив костер в невысокой пещере.

У них был такой уговор: Степан бьет зверя, а Зосима — птицу. И потому на утренней зорьке Кореньков даже не вскинул ружье, когда с одного из отстойников перелетела на соседнюю скалу маленькая зубатая кабарга.

Олешек был еще в полете, когда прогремел карабин Вараксина. В следующий миг Степан передернул затвор, но кабарожка исчезла.

— Шерсть, стало быть, тут, а мясо улетело, — беззлобно пошутил Зосима.

Страшно негодуя на себя за промах, Вараксин тем не менее уверял старика, что этого самого плевого олешка он-таки подшиб, но не слишком сильно. И если б Кореньков не был такой лентяй, какой есть, то они могли бы пройти еще немного и подобрать животное.

Таежник молча ухмыльнулся, чем еще больше распалил душу командиру.

Вараксин совсем возмутился, буркнул, что бес с ним, с Зосимой, а он, Степан, идет искать подранка. Молчком ругая себя за усмешку, какую допустил в отношении уважаемого человека, Кореньков поплелся вслед за взъерошенным Степаном делить шкуру неубитого зверя.

Они отмерили версту, потом пять, но никаких признаков крови не заметили. Зосима понимал, что искать олешка в тайге — всё одно, что удить рыбу в колодце, однако шел за начальством, не желая ссориться.

— Ну, буде, командир, — проворчал старик, когда уже стали гудеть ноги. — Чё попусту тайгу топтать?

Но Вараксин ничего не отвечал, и брови на его запотевшем лбу сошлись к переносью.

Ночевали на полянке, в заветерье. Не разжигая костра, поели всухомятку и улеглись спиной друг к другу убивать время до утра.

На рассвете Кореньков, уверенный, что командир остыл за ночь, спросил:

— Ну, теперича назад пойдем, Степан Григорьич?

— Чего?! — вскипел Вараксин. — Я тебе говорю — подбил, а ты надсмехаешься!

— Да не шучу я! — тоже рассердился Зосима. — Одначе, сколько ж можно ходить по-пустому?

Степан внезапно попросил:

— Ну, еще маленько, голубчик… Ей-богу ж зацепил!

И Зосима, мотая сухонькой головой, сердясь и посмеиваясь одновременно, снова потащился за начальником вблизи Иркута.

Они не прошли еще и полверсты, когда Степан, издав победный крик, свернул с тропы и бросился в кедровый стланик.

— Вот он! — закричал Вараксин озадаченному Зосиме. — А тоже корил, старый хрыч!

Легко пробежав десяток шагов, Степан подскочил к кустам. И вдруг отпрянул, широко открыв глаза.

Перед ним, раскинув руки, лицом вверх, лежал потемневший тощий человек в измызганном английском френче.

Степан растерянно сказал подоспевшему Коренькову:

— Вон чего мы с тобой налесовали, старик. Беляк. Мертвый, надо полагать.

Зосима опустился на колени, прижал ухо к груди офицера, протянул неуверенно:

— Будто бы постукивает… сердце-то… Не помер, выходит. Постой малость — оживлю.

Старик достал из чехла нож, острым концом разжал офицеру зубы и потихоньку стал лить спирт из фляги. Человек глухо застонал, но глаз не открыл.

— Носилки ладить надо, — проворчал таежник. — Он легонький, беляк-то, унесем как-никак.

— Ну его к черту! — поморщился Вараксин, понимая, что охота вконец загублена. — Стану таскать всякую падаль. Поищи, может, документы какие…

Кореньков порылся в карманах офицера и подал Вараксину книжечку в картонной обложке и несколько темно-желтых камешков и лепешечек.

— Самородки, — пролепетал он, обеспокоенно покачивая головой. — Такие ж, как у китайца. У того, что на Иркуте взяли.

— Самородки?.. — задумался Вараксин и внезапно кивнул. — Руби палки, старик. В Монды потащим.

Но Зосима, казалось, не обратил внимания на слова Степана. Он напряженно всматривался в какую-то вещь, прочно привязанную к ремню офицера. Глаза таежника округлились от удивления.

— Не может того быть… — почти испуганно пробормотал старик.

— Ну, что там еще? — недовольно заметил Вараксин. — Торопись. Неблизкая дорога!

Но Кореньков продолжал разглядывать поразивший его предмет. Наконец лихорадочно расстегнул на офицере кожаный ремень и, сняв его, подал командиру.

К поясу был привязан тускло поблескивающий кусок золота, размером и формой напоминающий рог лося-трехлетка.

Зосима сказал почему-то шепотом:

— Сколь хожу по тайге, а такого не видывал, паря. Тут добрых десять фунтов, небось. Диво!

Вараксин повертел в крепких обкуренных пальцах кусок жильного золота, пожал плечами, отдал его старику.

— Ладно, несем, пока жив.

Кореньков быстро срубил две палки, переплел их ветками. На жесткие носилки положили бесчувственного офицера.

В нем и впрямь не было никакого веса, и они несли его, перебрасываясь редкими фразами, смысл которых заключался в том, что вот стали лекарями своему врагу, ни дна ему, ни покрышки, не в срок под руку подвернулся.

Но это, пожалуй, было только так, для виду, а в душе Вараксин понимал: коли беляк выживет — может навести их на металл, в каком большая нужда.

Сам Степан относился к золоту с равнодушием и даже презрением. Уралец, выросший вблизи золотоносных копей Миасса, он, разумеется, знал ему цену, но не мог вытравить из себя въевшегося пренебрежения к богатству, с которым в его сознании отождествлялся буржуй.

В полдень, прямо на тропе, решили отдохнуть.

— Слышь, командир, — заговорил Кореньков, набивая короткую трубку табаком. — А чё, ежли и в самом деле откроется золотой клад? Будет нам какая награда?

— А? — механически отозвался Вараксин. — Какая награда, Зосима?

— Ах, господи боже мой! — рассердился таежник. — Уши у тя дырявые, право!

— Плюнь, старик! — нахмурился Вараксин. — Какая нам к дьяволу с тобой награда нужна? Сыты, здоровы, революция живая. Чего еще порядочным людям желать?

— А-а, ну да… само собой… — недовольно протянул Кореньков. — Понимаю, чё уж там… — Вздохнул. — Так мыслю — золото революции не помеха. А с ним славно пожить можно!

Степан покосился на старика.

— Все одно и то же. Дальше «б» букв не знаешь.

— Не понять те, — пробурчал сибиряк. — Ты ему, золоту, цены не ведаешь, Степан Григорьич.

Как ни легок был умирающий офицер, но нести его на такое расстояние оказалось неловко и трудно. Ночь застала людей на половине пути; пришлось устраивать привал и жечь костер, дожидаясь утра.

В Монды пришли только к концу следующего дня.

Вараксин, простившись с Зосимой, уложил офицера в тачанку и погнал коня к Кырену.

Тощий и темный, офицер лежал на сене, не шевелясь, и, казалось: теперь он точно помер.

Приехали уже поздно, правда, при полной луне.

Осадив лошадь у штаба, Вараксин торопливо прошел в избу. Но прежде, чем успел позвонить Варне, чекист сам появился в горнице.

— Слышу топот, догадался — ты. Ну, как? С полем тебя или пустой? — спросил он, явно радуясь возвращению товарища.