Алексеев сообщил, что артскладом, занимающим подвалы челябинского элеватора, ведает полковник Кислов, трезвый, суровый и неподкупный человек.

Бараки бывшей челябинской таможни приспособлены под склад винтовок, ручного оружия и боеприпасов. Им управляет генерал, о котором Петр Евлампиевич пока ничего не сумел узнать.

Зато вторым человеком на складе боеприпасов оказался вполне подходящий офицер пиротехник Казанцев. Он часто исчезал в кабаки и поручал Алексееву принимать и отпускать боеприпасы.

Старший бригадир этого склада Анисим Григорьевич Андреев возглавлял подпольную группу, в которую входили еще два складских шофера. Теперь все солдаты этой тайной тройки получали задания от Лебединского, которому их, в свою очередь, передавал от имени горкома Киселев.

Затем Лебединский и Алексеев установили связь с Иваном Ваулиным и Иваном Тупикиным, однодеревенцами Петра Евлампиевича, служившими в военной столярной мастерской на станции Челябинск. Таким образом все эти подпольные группы были объединены и понемногу снабжали боевиков оружием, припасами и необходимыми сведениями.

Однажды к складу на ломовой телеге подъехал партизан Николай Алексеевич Зубов. Одетый в шинель с погонами старшего унтер-офицера, он предъявил документ на оружие.

Предупрежденный о приезде товарища, Алексеев выдал Зубову десять наганов, одиннадцать ящиков винтовочных патронов и ящик гранат.

Требование на оружие, предъявленное Алексееву, изготовил сам Алексеев. Печати из свинца сделал его зять кузнец Иван Васильевич Васичков из Невьянского завода соседней губернии.

Кроме того, группа постоянно вербовала людей в подполье и снабжала их подложными документами. «Липу» на складской пишущей машине печатал брат Ивана Тупикина, а печати воинского начальника и медицинской комиссии ставили Дмитрий Иосифович Пигин и Дмитрий Гаврилович Сумин.

Солдатам, не желавшим служить у белых, вручали фиктивные справки о болезнях. Так удалось освободить от воинской службы почти триста человек.

Конечно, в этой сложной и грозной работе не обходилось без потерь. Контрразведка Западной армии схватила с небольшими перерывами Ивана Тупикина и Николая Зубова. Подпольщики погибли в подвалах Гримилова-Новицкого, не выдав товарищей.

К концу марта 1919 года в курене было шестнадцать пятерок, то есть восемьдесят готовых ко всему, бесстрашных и беспощадных людей, вожаков своего полка.

Куренное начальство догадывалось, что полк — это бочка с порохом и в любое время может прогреметь взрыв: Гримилов то и дело предупреждал об этом Святенко. Но помешать призракам невозможно, и офицеры пили горькую, горланили песни и шлялись к продажным бабам всякого сорта.

Воспитывали «козаков» бунчужные. Впрочем, фельдфебели себя утруждали не слишком: вечером поверка, молитва «Отче наш» и гимн самостийников «Ще не вмерла Украина». Иногда сотни отправлялись в кинематограф, где смотрели специально подобранные картины. На фильм «Жизнь и страдания Иисуса Христа» с куренем потащился старый полковой попик. Потом он целую неделю морочил бойцам голову, утверждая, что муки Христа и муки России, распинаемой на Голгофе, это совершенно одно и то же. Попика не слушали, грызли семечки, вспоминали добрых, не очень строгих женщин.

Священник махал рукой и со слезами на глазах покидал этот «бедлам», эти «Содом и Гоморру».

Как только он исчезал, возникали разговоры о красных, о земле, о севе, о войне. Теперь просвещали солдат уже и новые члены пятерок — Максим Гребенюк, братья Михаил и Мирон Натыкины, Владимир Попруга, Даниил Муха, Иван Лисовец, Роман Колодочка, Григорий Дудка.

Перед самым отъездом полка на фронт подполье понесло горькую утрату. Отделение Гримилова-Новицкого схватило бойца пулеметной команды куреня, члена одной из пятерок Дмитрия Михайловича Черненко.

Подпольщика ежедневно избивал заместитель Гримилова Крепс, но Черненко выдержал побои и не сказал ни слова.

На допросе Крепс застрелил боевика.

Об этом военно-революционному совету полка сообщило городское подполье, получившее сведения от чекистов, у которых был свой человек в штабе армии.

Ревком отправил специального нарочного в поселок Кучугун Челябинской губернии, откуда был родом беззаветный герой. Посыльному вручили немного денег, продукты и мыло для семьи Черненко. Гонец обещал жене погибшего: товарищи мужа отомстят за его смерть.

…Эшелоны куреня медленно приближались к Златоусту. Поезда застревали на каждой станции, почти на всяком разъезде, и бездеятельность и неведение очень угнетали солдат.

Василий Орловский поручил Лебединскому и председателю ревкома 3-й сотни Федору Колчуку собрать на головной платформе, где стояло орудие, военно-революционный совет полка.

Сделать это удалось лишь в Златоусте, где на короткое время скучились эшелоны. Но требовалась крайняя осторожность, чтобы офицеры ничего не заподозрили. Особо заговорщики старались не навести на свои следы куренного атамана.

Поручик царских времен Роман Святенко лез вон из кожи, чтобы его прыжок на самую маковку полковой власти, по сути — в полковничье, а то и генеральское звание, не вызывал насмешек и нареканий.

Атаман вполне усвоил и всей душой одобрял мордобой, ибо полагал, что иным путем выбить из солдатских голов глупости и ослушание невозможно.

Сын крупного торговца скотом («Святенко и сын»), он с молоком матери усвоил, что достаток — следствие постоянного труда, изворотливости, крепости духа, а бедность — дочь безделья и лени глупцов.

Когда домашний учитель Романа (из полтавских разночинцев) пожимал плечами и спрашивал, что мальчишка сказал бы, родившись в семье бедняка, Ромка важно усмехался и давал понять учителю, что он-то, Святенко, уж как-нибудь сумел бы выкрутиться.

Уже тогда купецкий отпрыск не забывал, чей он сын и кто есть учитель.

В курене Святенко не чуждался философии собственного изготовления и на офицерских вечеринках излагал ее старику-попу и сотенному Лушне, никогда не перебивавшим атамана.

Смысл разглагольствований Романа Акимовича умещался в нехитрую схему. Попик был местный, и атаман старался говорить по-русски. Он поднимал вверх жесткий обкуренный палец.

— Нищий, он обязан стремиться к лучшей жизни, ежели не совсем свинья. Я тож на месте безродного и бездомного Ваньки норовил бы ухватить богатея за глотку и отнять достаток.

Тут он делал долгую глубокомысленную паузу и усмехался.

— Однако ж я — не голяк. И я не дозволю, чтоб кожна свиня меня грабувала! Так я кажу?!

Попик молчал в смущении, а Лушня поддакивал, как не поддакнуть: начальство!

В дни редких запоев Святенко говорил приближенным:

— Вси воны гирше нимцив и наволоч! Давити их всих без жалю!

Ругань относилась к солдатам полка.

Под стать Святенко были и остальные офицеры — добровольцы, богатеи, пострадавшие от Советской власти.

Особую ненависть рядовых вызывали сотники Белоконь и Лушня, да еще разве бунчужный Кургузов, бившие солдат по физиономиям, осыпавшие их градом ругательств и штрафными нарядами вне очереди.

Гришка Кургузов, сын сумского кулака, полагал себя прямым выходцем из народа. На сем основании он утверждал, что каждый бедняк — «подляк» и никому из них верить нельзя.

Однако ума у этого дурака оказалось больше, чем у сотенных. Вполне понимая, что может случиться, когда полк получит патроны, Гришка за день до отъезда изловчился перейти в пехотный запасной полк и остался в Челябинске.

…К исходу недели эшелоны наконец миновали Аша-Балашовский завод; Уфа была совсем близка. К этому сроку уже даже в мелочах спланировали восстание. Как только полк получит патроны и выйдет на позиции, ревком подаст сигнал мятежа.

Двенадцатого апреля, в вербную субботу, эшелоны разгрузились в Уфе и пешим порядком отправились в Бугульму. Оттуда курень повернул резко на юг, на станцию Сарай-Гир Самаро-Златоустовской железной дороги.

К чугунке вышли тридцатого апреля 1919 года. Здесь полку наконец-то выдали патроны (двести пятьдесят штук на бойца) и пулеметы со снаряженными лентами. Измотанные тяжелыми маршами по грязи, пехотинцы все же повеселели: теперь можно свести счеты с ненавистным офицерьем и уйти к красным!