Вельчинский озадаченно посмотрел на Урусову, вздохнул.

— Мне показалось, вам интересно. Что ж не остановили меня?

Женщина решила, что зря обидела кавалера, и попыталась исправиться.

— Я — вечная задируха, Николай Николаевич. Не обращайте внимания!

Вельчинский, тотчас повеселев, механически наполнил стакан, выпил и продолжал сидеть. Но княжна проворчала недовольно:

— Идемте, ей-богу. И так мы задержались сверх меры. Нам могут попенять за это.

— А-а, черт с ним, с Крепсом! — хмельно отозвался офицер. — Но вы, как всегда, правы. Надо уходить.

Однако он не трогался с места, удерживал женщину и жаловался, смешно, как мальчишка, надувая губы и вновь повторяясь:

— Вы со мной холоднее снега.

Княжна ответила с неудовольствием:

— Перестаньте, право! Это становится несносным.

Поручик озадаченно посмотрел на сотрудницу и покраснел, как свекла.

— Не разоряй любви, — внезапно сказал он с пьяной обидой, даже не замечая, что перешел на «ты».

Урусова рассмеялась.

— Это от водки. Пройдет. Поднимайтесь!

Княжна быстро прошла в свою комнатку, надела шляпку, взяла сумочку, и они выбрались из штаба. На улице Вельчинский спросил:

— Могу я вас взять под руку?

Юлия Борисовна утвердительно кивнула головой.

Офицер сообщил, что проводит княжну до ее дома, мало ли какие опасности грозят женщине в это безлюдное время.

Солнце уже поднялось над домами, воздух хмельно пах влажной листвой, и было так тихо, как обычно бывает в скопище жилья и улиц после праздников и суббот.

Они шли по гулкому тротуару, никого и ничего не замечая, и почему-то оказались возле кинотеатра «Луч». У афишной тумбы внезапно увидели нищего, решившего, вероятно, как можно раньше заняться своим промыслом на бойком месте. Это был подросток с миловидным, почти иконописным лицом, однако нахмуренным и жестким. Мальчишка опирался на посох, изгрызенный, надо полагать, собаками окраин и дворов; одежда на нем была бедна, но аккуратно залатана и заштопана.

— Не до тебя! — сказал Вельчинский, которому попрошайка почти загородил дорогу. — Поди вон!

— Зачем же так? — не одобрила княжна. — Я его знаю и всякий раз подаю милостыню. Полагаю: когда нам хорошо, и другим должно быть не худо.

— Именно так… — растерялся Вельчинский.

Княжна открыла сумочку, достала рублевую бумажку, протянула поручику.

— Отдайте.

— Ах, Юля… — совсем смутился офицер, словно его заподозрили в скупости. — Зачем же… я уплачу.

— Вы можете отдать свои деньги, но извольте передать и это.

Мальчик с достоинством взял несколько бумажек, еле приметно поклонился.

— Спаси вас бог, барыня, рука дающего не оскудеет.

— Вы и в самом деле знаете нищего? — полюбопытствовал Николай Николаевич, когда они отошли от афишной тумбы.

— Разумеется. Он — сын красного профессора, казненного в Омске; круглый сирота. У него нет иных источников существования, кроме шапки для подаяний.

Они молча прошли несколько десятков шагов.

— Его фамилия — Лоза, — вновь заговорила Урусова. — Отец подростка — мировая величина на ниве литературы. И посему вам не мешало бы знать это имя.

Поручик безмолвствовал.

Вскоре они уже подходили к особняку на Уфимской. И никто из них — ни княжна, ни офицер, ни попрошайка не заметили длинную фигуру Граббе. Она следила за парой гуляющих из-за густых кустов живой изгороди. На лице Эммы были написаны радость, язвительность, ирония. Теперь-то уж она попортит кровь этой парвеню, строящей из себя бог знает что! Святая! Все бабы одинаковы — и нечего ломаться и набивать себе цену.

Рядом с Граббе стоял Иеремия Чубатый, которого Эмма все-таки потащила за собой, и тоскливо ворчал:

— Ну, какого черта я тут толкусь, як собака на вирьовци?..

Он попятился от изгороди, свернул за угол и зашагал домой.

Граббе догнала Чубатого, бормотала, шагая рядом:

— Они не впервые встречаются, княжна и нищий. Я знаю.

— Хай, тоби бис! Не шукай лиха, — само тебе знайде.

Эмма не обратила внимания на слова Иеремии.

— Что это за побирушка в семь утра? — спросила она, торжествуя и потирая руки. — Нет, тут как хочешь, а нечисто!

Эмма вдруг вообразила, что это случай посылает ей удачу, что здесь именно то везение, о котором она так давно печется всей душой. Только надо еще немного последить, послушать, потаскаться вслед за этой ненавистной княжной и ее нищим!

Стал накрапывать легкий утренний дождь. Чубатый обрадовался ему, принялся, дурашливо пританцовывая, напевать:

— Не паясничай! — оборвала его Граббе. — Красных лови. Это не бабьи подолы хватать. А может, ты сам ихний?

Чубатый терпел, сколько мог, но тут не выдержал.

— Не лезь з свинячою мордою у бублишный ряд! — кинул он злобно. — Роздавлю, як жабу!

Эмма поняла, что перехватила, бросилась вслед за Иеремией, схватила его под руку, забормотала:

— Это не я, это вино блажит!

Чубатый шагал к дому молча, и в синеве утра ему мерещились синие глаза княжны, ее красота и обстоятельность, вся свежая чистота этой женщины.

…Николай Николаевич довел Юлию Борисовну до калитки Кривошеевых и вопросительно взглянул на спутницу.

Она вполне поняла взгляд и отрицательно покачала головой.

— Потерпите, когда у меня появится собственное жилье. Тогда, возможно, вы станете забегать в гости.

Возвращаясь к себе, Вельчинский напевал что-то бравурное, и в душе у него теснились рифмы «княжна — нежна», «княжна — нужна» и прочее в том же духе.

Как только он расстался с Урусовой, из-за угла дома вышел парень в черной косоворотке, молча постоял несколько минут и медленно зашагал к рабочей слободе.

Вершины Уральского хребта остались позади, и огненный вал боя покатился к Челябинску.

Армия Тухачевского наступала по скверным дорогам, стараясь не потерять темп. Полки вели усиленную разведку по фронту и на флангах, тесня противника на линию Есаульская — Харлуши, нависая нед Челябинском с запада и северо-запада. Бой в долине Миасса шел днем и ночью. Отчаянно дрались белоказачья бригада, почти сплошь состоявшая из уроженцев причелябинских станиц, ударные егерские батальоны, 15-й Михайловский полк. Враги вцеплялись друг другу в горло, и сталь гремела о сталь, и снаряды молотили политую кровью, потом и слезами землю.

Наконец 27-я дивизия, имея справа от себя 26-ю, слева 35-ю, вырвалась на золотоносную реку Миасс.

Двадцать третьего июля бригада Хаханьяна, наступавшая твердо и трудно, изгнала неприятеля из Кременкульской и Харлушей. Здесь были захвачены батальон пехоты и сильно перетрусивший перевязочный отряд.

Преследуя белых, постоянно кидавшихся в контратаки, 235-й Невельский полк завязал бои в Есаульской и опрокинул казаков.

1-я и 2-я бригады Павлова также выходили на подступы к Челябе.

Еще на западном берегу Миасса в Харлуши прискакали комиссар дивизии Андрей Кучкин и комбриг-3 Григорий Хаханьян. Найдя командира волжцев Вострецова, они быстро ушли в штабную избу. Все краскомы смертельно устали — не смежали глаз сутками — однако были весело возбуждены и уверены в победе.

Хаханьян с улыбкой посматривал на своих товарищей.

Оба они — и Кучкин, и Вострецов — были уральские кузнецы, дети одной реки, ибо Андрей Павлович много робил у горнов Белорецкого завода. Оба сильно любили песню «Мы кузнецы, и дух наш молод», оба, когда случалась нужда, сами ковали своих коней. Однажды комиссар, войдя в только что освобожденную станицу, исчез из вида, чем немало напугал свой штаб. Оказалось, он заглянул в сельскую кузницу и более часа ковал зубья для бороны.