В самом конце боя к Вострецову подбежал Яков Рослов, сказал со слезами на глазах:

— Близко ли твоя медицина, друг? Помоги. Пуля в живот попала Александру Ивановичу Феоктистову. Старшой моей подпольной десятки. Герой без упрека.

Однако в ту же минуту рядом оказался кузнец Савелий Абрамов[82], стащил с головы фуражку.

— Не надо врача, Яков Михайлович. Вечная ему память.

Люди, окончив бой, сходились в кучки, оживленно перебрасывались фразами, смеялись и покрикивали, стараясь освободиться от страшного нервного напряжения боя.

К Вострецову, ведя коня в поводу, явился Кувайцев, кинул ладонь к фуражке:

— Имею сообщить анекдот, командир.

И посмотрел в повеселевшие голубые глаза кузнеца синими глазами рязанщины.

— Не волынь. Докладывай.

— На путях — штабные вагоны Каппеля. Пустые. Один набит. Беляки.

— И что ж тут смешного, хотел бы я знать?

— Закрючились — и визжат. Бабенки с ними. Пьяненькие.

— Закрючились, говоришь? Сейчас раскрючим!

Все отправились к осажденному вагону с облупленным малиновым крестом. Вострецов пудовым кулаком постучал в дверь.

— Не откроем, не откроем! — стенали женские голоса. — Они убьют нас!

Чей-то начальственный баритон увещевал:

— Без паники, господа, прошу вас… Тут явное недоразумение… Какие, к дьяволу, красные!

— А ты вылезь и погляди, — посоветовал Кувайцев.

Снова сильный визг женских голосов:

— Не смейте открывать! Они же узурпаторы!

— Ах, узурпаторы… — помрачнел Вострецов, не поняв этого слова, но угадав, что ругательство. — Тогда конец вам всем, падлы.

И крикнул громко и четко, чтобы слышали в плененном вагоне:

— Адъютант Одинец, клади динамит под колеса. Поджигай шнур, чтоб всех к чертовой матери на распыл!

Порученец, понимая полезную игру командира, закричал в том же духе:

— Ложу взрывчатку и зажигаю шнур спичкою… Зажег!

В несчастном вагоне все враз стихло, как в гробу, и тут же взвыл хор голосов, баритон громче всех:

— Сдаемся… Сдаемся… Тушите!..

Двери, повизгивая, открылись, на землю первый спрыгнул генеральчик, толстенький, в красных пятнах волнения, — потом оказалось — начальник снабжения корпуса. За ним вылезли корпусной инженер и казначей. А медицинским девочкам рыцарски помогли спуститься красные герои, бережно приняв их в свои объятия, ибо они были смазливые, черт бы их всех побрал!

Пашка Одинец тут же впрыгнул в вагон, сунулся в салон, вернулся к Вострецову.

Порученец в эти минуты был крайне огорченный, что не сумел сам придумать военную хитрость («Ах, не выхо́дите, так сей минут кладу динамит!»), а Степан Сергеевич мигом сообразил. Потом он ткнул генералишку кулаком в бок и кивнул на здание вокзала, куда сгоняли пленных.

— Пошевеливайся, скотина! Нашел время водку жрать, сволочь!

Пока Одинец отводил офицеров в плен, Вострецов, Кувайцев и челябинцы поднялись в вагон.

Стол посреди вагона был заставлен снедью и бутылками.

— Скажи-ка ты, сколь икры много, — сказал, глотая слюну, разведчик. — А я ее лет двадцать не пробовал.

— А сколько ж тебе годов? — полюбопытствовал Рослое.

— Мне-то? Аж целых два десятка… скоро будет…

— Ладно, — заключил Вострецов, отменно понимая своего взводного. — Тащи сюда разведку, и все поедим. У меня, признаться, горло пересохло. Да сбегай, куда следует, — поставь посты, и скажи им, где меня искать.

Вострецов достал из кармашка часы и щелкнул кнопкой. Хронометр показывал восемь утра двадцать четвертого июля.

Двадцать четвертого июля в девять часов с минутами Вострецову передали депешу Тухачевского, помеченную грифом «Срочно! Совершенно секретно!»

Командарм приказывал командирам Волжского и Петроградского полков, ворвавшихся в Челябинск, найти в штабе Западной армии Колчака, а именно в контрразведывательном отделении штабзапа, княжну Юлию Урусову, двадцать лет, рост невысокий, глаза синие, косы черные, пароль — «Вы жили раньше в Челябинске?», отзыв — «Нет, я всю жизнь провела в Вологде». Вострецов и Шеломенцев должны были обеспечить безопасность княжны и при первой возможности переправить ее самолетом в Уфу.

Почти в те же минуты Степану Сергеевичу привезли вторую депешу с тем же требованием. Ее подписал начальник особого отдела армии Петр Васильевич Гузаков.

Такие приказы полагалось выполнять «Аллюр три креста». Оставив полк на попечение комбата-2 Евгения Полякова, «Трубка» во главе конной разведки кинулся в Дядинские номера.

В огромном здании гостиницы, которую еще не полностью покинул штаб, раздавались недружные выстрелы. Кто-то из штабников отбивался от наседающих красноармейцев; еще жгли в иных кабинетах секретные бумаги; еще не все в штабзапе понимали, что́ случилось в это жаркое летнее утро.

Волжцы смели огнем и клинками малые очаги сопротивления и бросились вдоль бесконечного коридора в его самые темные углы.

Разведчикам повезло. В одной из комнат они загнали в шкаф бледного низкорослого человека, окоченевшего от страха. Штабист успел сорвать и выбросить один погон, но второй болтался у него на плече, как осенний осиновый лист.

Вытащенный бойцами из шкафа, офицеришка почти повис на их руках.

Пленный оказался комендантом штаба, и Вострецов сказал слюнтяю, что он спасет себе жизнь, если тотчас покажет комнаты контрразведки.

Обещание преобразило труса.

— Это — пожалуйста, это можно… господа… как перед богом…

Офицер, словно подхлестнутый, бросился по лестнице в полуподвальный этаж. Вострецов и бойцы еле поспевали за коротышкой.

В первых комнатах Гримилова-Новицкого было пусто, — ни людей, ни бумаг, один пепел. Это удивило поначалу Вострецова, но он тут же усмехнулся: кто-кто, а контрразведка знала, что дело — табак, и загодя увезла свое барахлишко.

Продолжая торопливый осмотр, волжцы наткнулись в одной из комнат на человека в гражданской одежде. Его рубаха висела клочьями, лицо почернело, однако избитый был в сознании, хоть и не мог двигаться. Он с трудом сообщил краскому, что пять минут назад сюда забегали Гримилов и Вельчинский, капитан стрелял в него, арестанта, но нервничал и промахнулся. Они не могли уйти далеко.

Волжцы разбежались в разные стороны, и через четверть часа взводный притащил к командиру худого, как веретено, офицера с погонами поручика.

— Кто? — спросил Вострецов, сверля глазами задержанного. — Кем служил?

Офицер, увидев полный ненависти взгляд, которым его обжег арестант, совсем потерялся: теперь нельзя было спасти себя ложью.

— Поручик Вельчинский, — хрипло доложил он. — Отделение Гримилова-Новицкого.

Слово «контрразведка» он побоялся произнести.

Вострецов вонзил в него снова тяжелый взгляд глубоко посаженных глаз, сказал глухо:

— Вот что, Вельчинский: жизнь не обещаю, а виселицу пулей заменю. Помоги найти княжну Урусову.

Губы молодого человека мгновенно высохли, он уронил голову и отозвался с непреклонностью, которой от него никто не ждал:

— О княжне я не скажу ни слова.

— Вот как! Ну гляди, не тяни мне жилы!

Вельчинский трудно глотал слюну, крутил головой — был похож на жадную курицу, клюющую непомерно большие куски хлеба.

Наконец взял себя в руки и вопросительно взглянул на краскома, пытаясь понять, зачем тому нужна Юлия Борисовна.

И вдруг, совсем внезапно для красноармейцев, ожил, явно возликовал и крикнул, что все сделает, дабы найти эту женщину, которую здесь любили, поверьте честному благородному слову офицера. Вельчинский понял, что Юлию Борисовну ищут свои, то есть ее друзья, которые очень хотят ей помочь.

Поручику дали заводную лошадь, и все поскакали на Уфимскую, в особняк Льва Львовича и Веры Львовны Кривошеевых, куда, по словам поручика, вчера вечером поспешила мадмуазель Урусова.

Хозяева особняка были дома, но ничего не смогли сказать о своей постоялице, которую не видели уже сутки. Не дай бог, с Юлей что-нибудь случилось, господи, что же могло случиться?!