— Не торопясь — на станцию! Освети мне ее, Григорий Иваныч!

— Не торопясь? — удивился Кувайцев.

— Не торопясь, — подтвердил комполка. — А что медлить и топтаться не надо, — сам знаешь.

— Все понял! — повеселев, крикнул комвзвода и взлетел в седло. — Не изволь сомневаться, Степан Сергеевич!

Здесь, в батальоне, шедшем на станцию вместе с Вострецовым, были комиссар полка Николай Великосельцев и помкомполка Михаил Рашке. Вострецов покосился на боевых товарищей, на рябоватой физиономии бывшего челябинского кузнеца возникла хитрая усмешка, и он крикнул вдогон разведке:

— Стой, Кувайцев! Назад!

Недовольный разведчик, круто повернув коня, осадил его перед начальством.

— Ну, что еще, Степан Сергеевич?

Подавая рукой знак, чтоб задержался, Вострецов сказал Великосельцеву:

— Просьба у меня к тебе, комиссар. Вели говорить.

На вид добродушный, но твердый, как железо, Николай Николаевич Великосельцев уже достаточно хорошо изучил Вострецова. Он усмехнулся, проворчал:

— Говори, Степан Сергеевич.

— А просьба такая: покомандуйте тут с моим помощником, а я погуляю, душу отведу. Все ж я, хоть и маленько, а челябинский пролетарий!

Комиссар покачал головой, полюбопытствовал:

— А ежели я возражать стану, все одно отправишься?

— Все одно.

— Тогда валяй! Тебя ведь не сдержать, как борзую в виду близкого зайца!

Помолчал, сказал суховато:

— А знамя я тут оставлю. Сам понимать должен.

— Добро, — согласился Вострецов и крикнул знаменщику: — Расчехли, чтоб видела Челяба, кто идет!

Знаменосец и два его адъютанта развернули полотнище, и на его кроваво-красном поле загорелись под первыми лучами солнца золотые слова и цифры:

В полку, кроме москвичей, были и питерцы, и симбирцы, но так уж получилось, что знаменем части стал стяг 2-го Московского полка.

Полюбовавшись флагом, Степан Сергеевич прыгнул в седло, и тотчас конники во главе с «Трубкой» поскакали к станции. Впереди и на флангах зорко неслись разъезды.

Близ водокачки жидкими залпами стрельнула по ним белая застава, и Степан Сергеевич первый вырвал шашку из ножен. В другое время он укорил бы разведку, что ввязывается в неположенный ей бой, но тут полагал — иного пути нет и можно потешить душу смертной веселой гульбой!

Взвод иссек белых клинками и снова рысью пошел к станции. Оборачиваясь на ходу, чтоб определить, велики ли свои потери, Вострецов увидел, что его догоняют пулеметные тачанки. Это, конечно, Рашке, беспокоясь за «Трубку», подкреплял его огневыми средствами.

Отряд влетел на станцию, «максимы» стащили на землю, и пулеметчики тотчас легли за броневые щиты.

На путях и платформах бушевал переполох. Бежали бог весть куда обезумевшие офицеры, свистели и толклись на рельсах паровозы, плакали и кричали в теплушках офицерские жены, оставленные мужьями, пытались наводить порядок военные и гражданские власти, бессмысленно палили из винтовок казаки охраны, то тут, то там темнели убитые.

Гром хорошо различимого боя слышался лишь близ вагонного депо, где подполье Якова Рослова в упор сокрушало белых.

В какую-то минуту звук боя сгустился, почти спрессовался в сплошной гул, и Вострецов увидел, как навстречу Рослову несутся каппелевцы и казаки.

Один из георгиевских кавалеров, не останавливаясь, швырнул гранату в пулеметчика волжцев. Раздался взрыв, и красноармеец мгновенно умер. И тотчас, будто это был сигнал для эшелонов, задергались вагоны и пошли по стрелочным улицам. Степан Сергеевич упал у «максима» и подтянул к себе пулемет. В ту же секунду уцепился за его рукоятки и, резко повернув ствол, поймал в прицел паровоз головного состава, вдавил оба больших пальца в гашетку, так что побелели запястья, и длинная очередь свинца слева направо и справа налево прожгла локомотив. Машина мгновенно окуталась паром, будто испустила дух, дернулась и замерла.

Закрыв сибирский выход со станции, красные стали стрелять по платформам, не трогая, впрочем, теплушек и классных вагонов, где могли быть дети и женщины, а то и походные госпитали.

Но на станции, на крышах домов и теплушек, за укрытиями — тоже не младенцы какие-нибудь, тоже понюхали пороха на веку, — и полетели в красных белые сталь и свинец.

Несколько казачьих офицеров сделали отчаянную попытку увести со станции бронепоезд. К нему подцепили платформы с орудиями, почтовые вагоны с секретной перепиской. За реверс стал машинист с погонами поручика.

Состав быстро набрал скорость и пошел по уцелевшей стрелочной улице на восток. Он уже почти вышел за пределы станции, когда к стрелке на его пути бросился подпольщик Никита Курмышкин. Это был человек Ивана Терентьевича Данилова, и он получил от своего командира железный приказ: спустить бронепоезд под откос. Стрелочник перевел рукоять перед самым носом машиниста, и тот не успел затормозить. Громадная бронированная машина пошла по одной колее, вагоны — по другой, и вот уже все колеса соскочили с рельсов и стали перегрызать шпалы, как спички, сокрушать столбы, деревья, будки. Теперь была окончательно закупорена сибирская линия, а также закрыт выход на Екатеринбург.

Внезапно Степан Сергеевич крикнул своего порученца и, велев ему лечь за пулемет, кинулся к бронепоезду. Из будки паровоза по наступающим бил из нагана бесстрашный, а может, пьяный офицер.

Вострецов несколько минут наблюдал за ним из-за водокачки и, подождав, когда неприятель истратил все семь патронов в барабане и стал заряжать оружие, пошел навстречу застрявшему бронепоезду.

Однако офицер успел заполнить патронник и выстрелил в краскома. Пуля врезалась в водокачку.

Степан поднял пятерню, и над путями, перекрывая шум боя, прогремел его иерихонский бас:

— Коренев, а Коренев! Повремени чуток!

Огонь из будки прекратился.

— Жизнь наша временна, оно так, — усмехаясь, пробасил краском. — Однако ж, чо те торопиться на тот свет? Эту голову отсечем, другой не приставишь.

Убедившись, что офицер его слушает, закричал снова:

— Ты меня знаешь, Коренев. Кидай оружие — и быстро ко мне. По старой дружбе поладим, сибиряк!

Андрей Коренев был однополчанин Степана, в свое время он командовал ротой в 14-й Сибирской пехотной дивизии. Меньшевик, убежденный и последовательный, он чуть ли не по каждому политическому вопросу спорил с Вострецовым до хрипоты, видя в нем вожака нищебродья, голытьбы.

— Ну, бросай оружие! — повторил Вострецов. — И беги сюда, пока я не приказал взорвать бронепоезд.

На блестящие наезженные рельсы со звоном упал наган и в следующее мгновение с подножки спрыгнул офицер. Вострецов приложил руку к фуражке.

— Командир 242-го Волжского полка красных, — представился он колчаковцу.

— Начальник бронепоезда русской армии поручик Коренев, — криво усмехнулся пленный.

К Вострецову, привлеченные необычной картинкой, уже подходили однополчане — адъютант Паша Одинец, помощник Степана Сергеевича Михаил Рашке, приведший на станцию батальоны Волжского полка.

— Ну вот что, — сказал уралец, не любивший предисловий. — По закону войны я должен тебя расстрелять, Коренев. Но посколь ты выполнил мой приказ и сдался, и как ты однополчанин мне, предлагаю тебе небольшую должность в моем штабе. Возьмешь?

Офицер сплюнул почти сухую слюну на стальное полотно, скривился ядовито.

— Не был я холуем у вашего брата и не буду, Степка.

— Ну, как хошь, — не стал настаивать Вострецов.

И кивнул Одинцу.

— Отведи в плен. И пусть покрепче сторожат фронтового дружка моего!

Стихал, умолкая, четырехчасовой бой, мамаево это побоище, где много крови потерял Колчак, не считая тысячи паровозов, трех бронепоездов, двадцати орудий и пулеметов и многих сот пленных. Нет, конечно, не одни волжцы доконали здесь полки Каппеля, — геройски дрались бывший полк Степана Сергеевича, Петроградский, и челябинское партийное подполье, «Столль» и «чугунка».