Лебединский понимал, что спорить с Антонидой бессмысленно: женщина, угнетенная смертью сестры, теперь и до конца века будет верить всему, что дурно характеризует красных.

В душе Дионисия еще звучала песня стариков с плачем пополам, и он сказал Прасковье Ивановне, что понимает ее страшное горе, но слезами его не смыть и надо, сколько можно, мужаться.

Торжественный вечер, конечно, был безнадежно испорчен, и гостьи ушли, утирая слезы и не глядя друг на друга.

Утром Дионисий поздравил Нила Евграфовича с Новым годом и пожелал старику радостей и душевного покоя.

— Благодарю вас, голубчик, — поклонился Стадницкий. — Однако адзин, як пень. Не мне уже это… Адной нагой у магиле.

Лебединский, и в самом деле, не раз замечал: директор является на работу в скверном настроении, почти постоянно молчит, волоча на себе свое горе без слов. Порой он запирается в комнатке и целый день шелестит газетами. Как-то зайдя в кабинет, библиотекарь обнаружил там целую гору сибирских и уральских подшивок.

Иногда Нил Евграфович покидал свое место, подходил к Дионисию, ворчал, кого-то ругал вполголоса, удивляясь и сердясь.

— Что случилось? — спрашивал Лебединский и, не дождавшись ответа, неопределенно пожимал плечами.

Но как-то вечером Стадницкий пригласил коллегу погреться у огня, поставил рядом два стула. В библиотеке, кроме них, никого не было, за окнами постреливал сильный мороз, но здесь, у голландки, было спокойно и тепло.

Старик говорил с хрипотцой:

— Я, знаете ли, батенька, не политик и не стратег. И оттого мне ужасна эта бескомпромиссная, эта чудовищная русско-русская война. Ну никак их замиренье не берет!

— Никто не может радоваться гражданской войне, — отвечал Лебединский, — но вы полагаете, есть иной способ воцарить правду на земле?

— Не знаю… не знаю… Но это кошмарно и мерзко!

Произнес после долгого молчания.

— Я с молоком матери впитал отвращение к подлости, предательству, хамству. И вот бог привел на старости лет лицезреть все это свинство в городе, где кончается моя жизнь.

Стадницкий резко поднялся со стула, потащил Дионисия к столу с подшивками, ткнул пальцем в газеты.

— Няма чаго́ чытаць.

Лебединский перелистал несколько экземпляров. Часть корреспонденции была помечена крестиками, или обведена цветными карандашами, или жирно подчеркнута и стояли слова «Но́та бэ́нэ!» и «Сик!»[45], или знаки восклицания и вопроса.

— Большевики худо писали об обеспеченных классах, о белой армии, о старых порядках. Белые и чехи с ненавистью отзываются обо всем, что связано с красными. Это понятно. Они враги, и речь врагов — это речь врагов.

Он вздохнул.

— Но я теперь об ином. Власть, стоящая ныне над нами, пишет  о  с е б е,  о  с в о и х  е д и н о м ы ш л е н н и к а х, даже о противниках таким образом, что сама себя прикручивает проволокой к столбу позора. Подобного печатного доносительства, науськивания и мерзостей я еще не встречал на веку. Извольте прочесть хотя бы то, что я пометил. И разрешите мне уйти, я плохо себя чувствую нынче.

— Да… да… конечно, конечно… Я провожу вас, Нил Евграфович.

— Нет, это совсем лишнее, голубчик. Усяго́ до́брага.

Как только директор покинул библиотеку, Дионисий перенес подшивки в читальню, к ее входной двери, — и стал внимательно просматривать газеты.

Первой ему попалась уже знакомая «Власть Народа», и Лебединский углубился в ее заметки, статьи и объявления, отмеченные значками Нила Евграфовича.

Довольно быстро Дионисию стало ясно, что орган «Челябинского союза кредитных кооперативов» — подловатая, лакейская газета, что она ужасно пыжится, чтоб выглядеть независимо, но лишь шипит и хрипит, отчего весьма напоминает глупого индюка, когда он тщится поразить мир и распускает хвост. Похоже, это эсеровский, а вернее всего, меньшевистский листок.

Первая же заметка, подчеркнутая стариком, вызвала у Дионисия брезгливость и гнев. Она называлась «Голосъ деревни».

Под названием стояло: «Село Чумляк» и шел текст:

Сбоку стояла приписка Стадницкого: «Няма чым пахвали́цца!»

В этом же номере значились злобные стишки «Дяди Тома», призывавшего бога и людей покарать большевиков. В соседстве с этой черной музой был напечатан «Гимн свободы» — совершенно холуйский панегирик иностранцам, поднявшим мятеж против красной власти. Сочинитель гимна все же, кажется, имел понятие о страхе, ибо подписался не фамилией, а красноречивым псевдонимом «Некто». В воскресном номере тридцатого июня снова были напечатаны стишки, адресованные тем же иностранцам, на этот раз подписанные безвестным «Челябинцем».

Нил Евграфович подчеркнул следующие строки этих, воскресных стишков (на полях директор нарисовал два жирных восклицательных знака):

Неграмотность, совершенно фантастический синтаксис встречались в газете сплошь и рядом. Однако эти несуразности становились совсем анекдотом, когда «демократическая газета» публиковала без малейшего вмешательства редакторов машинописные произведения «могучей, стройной веселой толпы».

Одно из таких творений, напечатанное девятнадцатого июня 1918 года, Стадницкий пометил сразу и синим, и красным карандашами.

Заметка была обнародована под рубрикой «Письма в редакцию» и звучала следующим образом:

«Еры», как и в других статейках, кое-где отсутствовали, но С. Антипин, вероятно, не обращал на это внимания, равно как и на восхитительный волапюк письма, — главное сохранялось: нежная и совершенно бескорыстная любовь богатых («с принося им всякие подарки») к раненым и больным бойцам мятежа.

Впрочем, истины для, следует сказать: иноземцы плохо верили, даже совсем не верили в эту любовь, выдаваемую газетами за народную. Уже вскоре и в сибирские, и в уральские газеты посыпались возмущенные послания различных «председателей чеховойск» и «начальников формирований».

Омская газета «Сибирская речь» пятнадцатого декабря 1918 года напечатала очередной, полученный ею волапюк: