— Не надо ли в хозяйстве помочь? Дрова напилить, колодец почистить, печку тоже. Я, знаете ли, давно не ел.

Лебединский не желал признаться даже себе, что задал вопрос в тайной надежде, что работа, действительно, сыщется и, значит, можно будет заглушить голод, а то и обрести крышу-времянку.

— У меня нет хозяйства… — буркнул незнакомец. — Ни дров, ни колодца, ни печки.

Дионисий хотел спросить, как же он живет без всей этой необходимости, однако сдержался и лишь огорченно вздохнул.

Молодой человек покосился на Лебединского, тоже вздохнул, захлопнул книгу и нажал на замочек портфеля. Все это сделал молча, хмуря брови, не глядя на соседа.

Достал из портфеля сверток, положил его на скамью и подвинул к соседу. Внезапно поднялся, проворчал: «Честь имею…» — и ушел медленно и сердито.

Дионисий посмотрел ему в спину, обескураженно пожал плечами: в это гиблое время, кажется, никто никому не верит!

Когда человек в черном скрылся, Лебединский торопливо развернул сверток и весело присвистнул: в газете были фунт-полтора свежего серого хлеба, кусок соленого сала и яйцо.

Наголодавшийся продотрядовец сел спиной к пешеходной дорожке, чтоб его лицо не видели люди, если будут проходить мимо, — отломил краюшку и вонзил в нее белые зубы.

«Буржуй… непременно, буржуй… — думал он о странном благодетеле. — Нынче лишь у буржуев такой харч».

Лебединский был сильно голоден, и кусочек хлеба мало насытил его. Поколебавшись, снова развернул газету, отщипнул еще немного, отрезал перочинным ножом тонкий ломтик сала.

Он уже поднес эту малость ко рту, когда ощутил на спине чей-то взгляд, мгновенно подумал, что, может быть, иноземцы, — и резко обернулся.

В двух шагах стоял мальчишка лет одиннадцати, огневолосый, весь в конопушках. На нем были надеты чужие рубаха и картуз, на босых ногах замечались цыпки. Он смотрел на Дионисия и глотал слюну.

Лебединский поскреб затылок, сочувственно посмотрел на мальчишку, подмигнул.

— Что, брат, есть охота?

— А вот и нисколечко… — отказался мальчишка и шмыгнул носом. — И вовсе я не дюже голодный. Вчерась я сильно поел.

— Ну, коли вчерась, тогда — пополам, — протянул ему ломтик Дионисий. — Мне самому он с неба упал, братец. Грешно не поделиться.

Мальчик тотчас цепко схватил кусочек и отбежал в сторону. Хлеб мигом исчез из его ладошки, будто испарился.

— Благодарствую, дяденька, — сказал он с достоинством. — Давно я такое добро в руках не держал.

— А говорил — вчера сильно поел.

— Так то картофельные очистки, мамка Христа ради у Колбихи выпросила.

— Это кто — Колбиха?

— А жена буржуя Колбина. У него завод электрической энергии был. Богатеи теперь опять все сюда сбегаются.

Мальчик пояснил:

— У них, Колбиных, большущий домина, а мы в ихней развалюшке живем, во дворе. Крыша сильно дырявая, а еды так вовсе никакой нет.

Дионисий внезапно поглядел мальчишке в глаза, увидел там почти ничем не сдерживаемую надежду на добавочный хлеб и упрекнул себя, что жалеет бедную снедь малому и слабому человеку. Он тут же развернул кулек, разделил сало и ситный, прибавил к одной половинке яйцо — и отдал ее мальцу.

— Тебя как зовут?

— Морошкин. Данила. А вас?

— Дионисий Емельянович. Мамка у тебя, стало быть, есть, а батя?

— На германской убили.

— Ты и мать, больше никого?

— Не… Тетка Дарья из Миасса и еще бабушка, батина мама, она в Долгой жила.

— А где это — Долгая?

— Станица такая. Двадцать верст от нас, по тракту на Екатеринбург. А вы тутошний?

— Приезжий. С Украины я, Даня.

Мальчишка помолчал, вздохнул.

— Кругом бабы. Один я, мужик. Однако, чо сделаю?

Внезапно предложил:

— Айда к нам жить, а? Моя мамка — добрая.

Лебединский отрицательно покачал головой.

— У меня ни денег, ни хлеба. Работу искать надо. У людей, какие побогаче. И жить придется, чай, там, где дело сыщу.

Данила развел руки, давая понять, что таких благословенных мест у него на примете нет, а то бы он, конечно, не поскупился и сказал, где такие места.

Однако вскоре решительно тряхнул головой, тронул Лебединского за рукав.

— Тут тетенька одна есть, Хухарева, крепко живет. Ей сарай починить надо и крышу тоже. Я просился, она рукой машет — «маленький!» Какой же я маленький — четырнадцатый пошел!

— Ну, это ты того… — подмигнул Дионисий. — Прихвастнул маленько?

Мальчишка не стал упираться.

— Ага. Приврал чуток.

Лебединский помолчал, соображая, и решительно сказал:

— Веди меня к этой тетке Хухаревой, вместе плотничать будем. И заработок — пополам.

— Ну?! — удивился Данила. — Правда, половину — мне?

— Я ж — не куркуль. Конечно, половину.

Мальчишка пробормотал смущенно:

— Так ведь я столько не наработаю, сколь вы, дяденька.

— Не прибедняйся. Ты вон какой сильный, я вижу.

Данила отозвался, повеселев:

— Вот и я мамане говорю, а она, знай, шипит: «Одни ребра!» Ну, пошли.

По дороге Лебединский спросил:

— Ты Долгую поминал. А зачем бабушка к вам переехала? Или жить там плохо стало?

Данила покосился на Лебединского, поинтересовался:

— А ты не богатый? Не белый, то есть?

— Какой богатый! — усмехнулся Дионисий. — Погляди на мою одежку.

— А… ну да… — согласился мальчишка. — Это верно… Это вижу, да забыл.

Он снова было заколебался, но тут же решительно обернулся к взрослому.

— Ты только не говори никому. Она там с сыном жила, бабушка. Фамилия у нее смешная немного — Стрижак. А сына ее звали Устин Осипович, он родной брат моего бати, которого на германской убили. Так вот, значит, был дядя — главный большевик в Долгой, ну, может, не самый главный, но все же…

— Почему же «был»? — спросил Лебединский.

— Его не раз в тюрьму, дядю, прятали… Давно еще. И теперь не пощадят. Может, даже убили совсем. Раз Советской власти нету. Так бабушка говорит.

— А чего ж он не уехал из Долгой, дядя? Опасно ведь было.

— Конечно, опасно. Но большевики, они — из камня народ.

— Откуда знаешь?

— Дядя Устин сказывал, а он никогда не врет. И батя всегда правду говорил — и маме, и людям, и мне.

Добавил уныло:

— Кабы отец живой — совсем иное дело… да-а… царство ему небесное…

— В бога веришь?

— Как бы да и как бы нет, — косясь на взрослого, пробормотал мальчик. — То, бывает, как бы есть бог, а то ясно, что нет его, черта!

Данила явно хитрил, не зная, кто перед ним, и не желая попасть впросак.

Лебединский, чему-то улыбаясь, спросил:

— А отчего же, брат Данила, отец твой — Морошкин, а родной дядя Стрижак? Это девушки фамилию меняют, когда замуж идут, а мужики никогда не меняют.

Мальчишка весело покрутил головой.

— Подловил ты меня, дядя Дионисий. Даже не знаю, чо сказать…

— А ты скажи, как есть. Я тайны храню.

— Ну, коли хранишь, скажу. Папаня мой — тоже Стрижак, а Морошкины — это мамина фамилия. Мы под ней теперь живем, чтоб белые не тиранили.

Добавил звенящим ломким голосом:

— Он ведь, как дядя, большевик был, папаня мой дорогой.

Лебединский, услышав, как дрогнул голос мальчишки, покосился на него, увидел в глазах слезы и поспешил сменить разговор.

— Ты что при Советской власти делал? Учился?

Данила как бы случайно провел рукавом по глазам, утирая их, отозвался почти безмятежно:

— Ага. Хорошо учился. Я ловкий.

— Э-э, брат, да ты еще и бахвал…

— Нет, право, ловкий. Задачки раньше всех решал.

Несколько минут шли молча. Мальчишка вдруг остановился, указал на дом впереди.

— Вон видишь железную крышу? Это и есть Хухарева.

Они подошли ближе, и Лебединский с интересом поглядел на старинный рубленый дом с двускатной, несомненно, более поздней, чем самое строение, крышей. Высокая кровля сильно выдавалась за стены, вероятно, для того, чтобы защитить от дождя их могучие бревна. Весь фасад красовался в резном наряде, особо — наличники окон. Окна по ночам, как видно, прикрывались двустворчатыми ставнями, каждая из одной доски. Днем ставни удерживались крючками.