— Г-м… просто…

— В жизни все просто, коли ответ подскажут. Да не часто оно так случается. Ну, давай собираться… Солнце вот-вот Чертовы ворота осветит…

Пока они обтирали котелок и ложки травой, складывали их в крошни и топтали костер, Костя успел сообщить, как утеплять землю ночевки костром, плести стельки из сухой осоки, и почему река у берега течет тише, чем на стрежне, и каков след бегущего человека, и где ставить шалаш, если выпал немалый отдых.

Уже собравшись в дорогу, вдруг огорченно покачал головой.

— Как это я те такого важного не сказал? Ты ведь, чай, не знаешь, что оно на тутошнем языке значит — Юрма? А переводится — «Не ходи». Ибо именно здесь изготовляет черт свои грозы, и ливни, и разбойные вихри. Тут, где прижались друг к дружке Южный и Средний Урал.

Санечка оборотилась к северу и несколько минут стояла в молчании, не в силах оторвать взгляда от первозданного великолепия гор. На двести верст окрест простиралось море лесов, сияло на востоке девичьим зеркальцем озеро («Аргази», — подсказал Булычев), а чуть севернее слоилось в подсиненной дымке еще одно («Увильды»).

— Ну, поспешаем, браток.

Они пошли прямо на солнце, и Санечка увидела странные камни, будто останки древнего входа в обиталище нечистой силы.

— Чертовы ворота? — догадалась Лоза, и Булычев значительно кивнул в ответ.

Вскоре они двигались уже лесом, в иное время — чуть не ощупкой, с опаской ставя ноги на щебень, готовый вдруг зашевелиться под сапогом.

То и дело попадались деревья-валь и сухостой, а то, случалось, и малые гари.

Санечка отыскала себе подобие тропы и оттого решила, что здесь, хоть и редко, появляются люди.

Булычев пожал плечами: ветки на той тропе бьют человека то в лицо, то в грудь. Это ходовая, но не людская тропа, а звериная.

Идти под уклон было худо, иной раз не хотелось огибать колодину, но Костя упреждал: ствол может быть гнил, и, следовательно, ноги недолго сломать. Приходилось кружить, что поделаешь?

Как всегда, партизан сказал внезапно:

— Иной человек все видит и ничего не знает. Спроси его, и окажется — не заметил он даже, что нет на земле ни черных деревьев, ни черной травы, ни черных цветов.

Без всякой связи со сказанным полюбопытствовал:

— У тя какой глаз направляющий?

— Направляющий?

— И это, выходит, не знаешь. Сложи из двух пальцев колечко и направь его на желудь, либо на муху или жучка, на всякую малость то есть. Потом закрой левый глаз. Коли кольцо на месте, главный глаз правый, а сместится — так левый.

И они опять продолжали путь, шли веревочкой — из следа в след, стараясь не тревожить паутину меж кустов и лишайники на деревьях, которые Костя называл не иначе, как «пряжа лешего».

И все же Санечка успела два, а может, и три раза сложить колечко из пальцев и поглядеть через него на листья и камешки. Направляющим у нее оказался правый глаз.

Через два часа хода прямо на восток впереди обозначилось небольшое сельцо, и девушка обрадовалась ему, будто марсовый на судне, после многих недель похода увидевший землю на горизонте.

Однако Булычев радости не разделил, полагая, что там уже могут быть заставы неприятеля. Он потащил Лозу к Уфимскому озеру, а потом — на озеро Серебры, чтобы оттуда, с севера, спуститься к Карабашу.

Оставив Санечку в кустах, на берегу, снял крошни и, велев ни под каким видом никуда не отлучаться, ушел на юг.

Вернулся к озеру в сумерки и троекратным волчьим воем оповестил товарища о своем приходе.

— Ничо, пройдем, — посулил он негромко, — домик на городском краю, там явка. Еще до утра за нами приедут. Однако ж бумаги положи поближе.

У Санечки были чистые надежные документы на собственное имя, и можно особенно не опасаться беды.

Через час они достигли окраины Карабаша. Здесь их в полной темноте встретили связники партизан и проводили на явку.

Явка была маленький домик, в коем владычила мрачная, бессловесная старуха, немедля запалившая очажок на дворе и тут же зарубившая старого одинокого петуха.

Партизаны чинно подали Лозе ладони ребром и сообщили свои фамилии или прозвища: «Моргунов» и «Лихачев». Они также уведомили, что теперь уйдут, а в полночь прикатит телега и отвезет пришедших на Мурашиный кордон.

Оттуда чекиста переправят в Челябинск на поезде либо на лошадях.

Как только боевики исчезли, старуха принесла суп, и они втроем, вместе с хозяйкой, живо опростали чугунок.

Потом женщина подняла крышку голбца, и молодые люди спустились в прохладную кисловатую тьму подполья. Там была лежанка из сена, а подушками служили хомуты, навечно впитавшие конский пот.

На пеньке посреди голбца стояла железная плошечка с каким-то жиром, и в жире плавал фитилек, еле освещавший сам себя.

Близ лежанки покоился древний облезлый тулуп и стояло ведерко с водой и ковшиком.

— Разбирайся, будем спать, — сказал Булычев и накрылся овчиной. — Не медли, за нами скоро придут.

— Я так, в одежде, — проворчала Лоза.

— Ну, в одежде — так в одежде. По ночам знобко еще.

Костя потушил свет и, узнав, что Санечка тоже ложится, спросил с заботой:

— Не черство спать?

— Нет.

Усталость тотчас сморила их, они заснули глубоко и покойно, однако пробудились сразу, как только в крышку голбца постучали.

Выбрались наверх, но с огорчением узнали: дело изменилось, телеги не будет, надо ждать.

Пришлось снова лезть в подпол, в тесную эту тьму, и Санечке на миг показалось, что они в ночи, как в гостях у черта.

Вспомнив мрачную хозяйку, спросила, поеживаясь:

— Что она такая бессловесная, старуха-то?

— Вдовуха она. Мужа в Сибирь угнали. Был слух, помер старик. А может, убили.

Вздохнул.

— Осталась бедняжка в сиротстве и много горя приняла.

Пояснил в заключение:

— С тех пор и смеяться перестала. И беседу не жалует.

Не спалось — и, чтоб не маяться от безделья, Лоза вдруг стала рассказывать о древних поверьях и языческих богах славян. Впечатлительный Булычев почти въявь увидел круглую золотую птицу, откладывающую на древе времени белые и черные яйца, из которых сколько-то погодя рождаются дни и ночи. Особенно понравился ему Стрибог, повелитель ветров, и Костя без труда представил его несущимся на бешеной туче близ Юрмы.

К немалому удивлению Булычева подросток знал множество полезнейших сведений самого разного свойства. Он обладал запасом знаний о Челябинске — его заводиках и железной дороге, бульварах и площадях, хотя даже проездом не был в городе. Отвечая на один из вопросов партизана, подробно рассказал о прошлом Челябы, даже о его остроге, где фильтровалась «виноватая Русь».

Так же обстоятельно он знал Златоуст. Лоза утверждал, что в старинном городке русские улицы соседствуют с совершенно немецкими и голландскими улочками и домами. Когда-то там, по мостовым из каменных плит, важно прохаживались иноземные мастера в длинных синих сюртуках и спешили по своим делам чистенькие немочки в белых чепцах.

Управители, мастера, чиновники жили на Большой и Малой Немецких улицах, на Ключевской и Никольской, а Нижне-Заводская и Мастерская, где клубились туман и дым, служили обиталищем бедного класса. Златоуст прославился не только булатом Аносова, но и пушкой Павла Матвеевича Обухова. Это первое стальное орудие России выдержало четыре тысячи выстрелов, более, чем пушки иноземцев. Еще и то следовало учесть, что Крупп поставлял орудия по пятьдесят два рубля за пуд, а детище Обухова обошлось казне всего по шестнадцать рублей пятьдесят копеек.

И совсем занятно было слушать о давних временах Урала, языческих богах и обрядах, сохранившихся до нынешних времен. Из слов загадочного этого парня выходило, что пращуры придумали много святых и каждый небожитель оберегал какую-нибудь живность двора. Святой Власий, скажем, хранил коров, Илья — баранов и козлят. Флор и Лавр наблюдали лошадей, святая Анастасия — овец и коз. А были и такие, что опекали даже свиней и кур. Всем святым были положены твердые сроки, и в эту пору считалось грехом обижать животных. Напротив, их ласкали и подкармливали. Так, в день Флора и Лавра лошади не работали и «угощались».