— И чо молчим? Говорить-то умеешь?

— Когда надо.

— Вот теперь — в самый раз. Поспали. Поели. И поболтать можно.

— Поболтать? — лукаво покосилась на Костю Санечка. — Говорун — так и обманщик, обманщик — так и плут, плут — так и мошенник, а мошенник — так и вор. Вот такая поговорка живет.

— Не язык у тебя — крапива. Но я привык. Ворчишь без зла.

Внезапно заметил с сожалением:

— Жаль, «Три брата» не видны, в лес запрятались.

— Что это — «Три брата»?

— Скалы. Стена в стену стоят.

Сообщил после паузы:

— Красные победят, я сюда девок водить стану. Пусть красоту эту пьют и со мной целуются.

— Опять за свое, право! И много их у тебя, что ли!

— Страсть сколько!

— Плут ты, Булычев, — рассердилась Лоза, — и фамилия твоя плутовская!

— Х-м… Это как?

— А так… Во многих русских говорах — булыч — это плут, да ты небось сам знаешь!

— А не врешь, а?

— Нет.

Костя вдруг остановился, тронул спутника за плечо.

— А ты отчего — Лоза?

— Дерево такое есть. Ива.

— Я так и полагал, — восхитился Булычев своими познаниями. — А то еще лозой гибкую ветку зовут. Или вот, слышал, — «виноградная лоза». Виноград — это ягода такая сладкая.

Он тут же оглядел Санечку с головы до ног, и тот впрямь показался ему нежным и гнущимся на ветерке живым зеленым огоньком.

— Я, знаешь, всю дорогу стихи вспоминал, были такие писатели Толстой и Никитин. Хочешь — прочту?

— Прочти.

Костя остановился, поправил пятерней волосы и закричал:

Пояснил:

— Эти слова написал Толстой Алексей Константинович, а которые теперь прочту — Никитин Иван Саввич. Вот слушай:

И похвалил, как похвалился:

— Вот какая у тебя фамилия.

Как всегда, внезапно повернул речь:

— Говорят, ты полковника одного штыком сковырнул? Как сумел?

Лицо подростка мгновенно задубело, будто его свела судорога, и он не ответил на вопрос.

— Нет, ты скажи. А то ведь трудно поверить.

Лоза долго молчала, пожала плечами.

— Почему — трудно?

— Ну вон ты какой — тоненький, будто девочка. — Вздохнул сочувственно: — Страшно было небось?

— Ужасно это — человека убить. Даже дрожь по коже бежала.

— Это так. А все одно — жалковать их нельзя. Они нас много жалкуют?

На лице Санечки выступили красные пятна и, чтобы партизан не видел их, она отвернулась. Через некоторое время спросила:

— А теперь куда? В Карабаш?

— Нет. Маленько покружим. Береженого бог бережет.

— Куда же?

— На Юрму. Я тропку одну прямую знаю. Двенадцать верст. Однако долго идти.

Лоза понимающе качнула головой. Но Булычев все же пояснил:

— Путь со взъема на взъем — это само собой. Однако ж еще комарье болот, и завал леса, да скалы и курумы — не забудь. Ну, побежали!

«Бежать» приходилось все меж тех же валунов, пока не вышли на нижнюю, достаточно отчетливую дорогу.

Справа подпирал небо изрядный кряж, и Санечка догадалась, что это Ицыл, о котором ей как-то говорил Костя.

Но внимание путников отвлек хребет рядом. Он громоздился слева, порос понизу лесом, и Костя пояснил, что на его полянах, меж скал золотого сланца и кроваво горящих гранатов, очень просто можно увидеть сказку. Она в том, что близ цветов живет своей неулыбчивой жизнью летний потемневший снег.

Вершина Дальнего Таганая почти ровна, но зато покой ее хранят скалы самой причудливой кривизны. Там есть и скала Верблюд, и скала Пирамида, и даже скала Кепка. Но все одно — окрест пусто, и свистит ветер, постоянно прижимает к камню жесткий можжевельник и редкие кусты брусники и черники.

Санечка и сама заметила еще на Круглице: в горах свой, особый зеленый мир. Тот же можжевельник, березки и сосенки, даже трава, кажется, — все карлики, к тому же изможденные и больные, и нет у них сил смело и с достоинством подняться на ноги. Они вцепились в рыхлые наносы и трещины этой каменной земли и не противятся ветру, шальному и безумному хозяину гор. И оттого березки уткнулись грудью в камень, а ломкие сосенки все без вершинок, ибо стоит деревцу выглянуть за скалу, и владыка со свистом рубит ему голову.

Пока шли по ровной дороге, забирая влево, Костя показал тропку, что потянулась вправо, на реку Большой Киалим, к старинным угольным печам. Попутно уралец заметил, что Киалим течет на север, а Большая Тесьма мчалась на юг, и, следовательно, путники прошли водораздел.

— Ты все, браток, замечай, все помни, это сгодится в жизни, — поучал Булычев Лозу. — А еще — умей читать и землю, и тучи, и воду, и всякое живое на этой земле. Вот, скажем, примечал ты, какого колера молния над головой?

— Пожалуй, голубая, — после недолгого раздумья отозвалась Лоза.

— Верно заметил, — согласился Булычев. — И чо это значит?

— Ничего. Просто голубая.

— В жизни просто ничего нет. Ежели молния голубовата — близка от нас. А коли далека — уже другой цвет: с желтизной, а то красноватый.

Он шел некоторое время молча, потом спросил:

— Ну, ладно. Забрались мы с тобой, к примеру, на Ицыл, а тут — гроза, и молнии бьют. Где приют искать станешь?

— В ямке либо на чистом месте, — предположила Лоза.

— Нет. Близ больших камней. В случае чего, они на себя удар возьмут.

— А если мы, скажем, до верха не дошли, а в лесу застряли. Что тогда?

— А это, смотря какой лес.

— Что-то мудришь, Булычев.

Партизан осуждающе покачал головой.

— Совсем ты беспроглядный, браток. Даже обидно мне за тебя.

— Это отчего ж?

— А оттого, что под дуб либо тополь вовек не стану — разит их молния прежде других. А береза и клен безопасны совсем.

— Хм-м… как узнал?

— Старики сказывали, и ученые люди писали. Так вот: не лезь под тополь в грозу.

— Благодарствую. Не полезу. Долго нам еще в отряд добираться?

— Долго. Теперь бы направо свернуть, в Карабаш, а мы, наоборот, на Юрму тянем. Приказ мне такой даден, браток.

— Почему, как думаешь?

— А что думать? Белые красных с юго-запада ждут, а мы к ним с севера явимся. Безопаснее нам.

Косте нелегко давалось молчание — и он сообщал Лозе все новые и новые приметы. Булычев утверждал, что чайки, чуя приближение бури, не летают над озером, а ходят, попискивая, по песку берегов. Лес такой порой молчалив и мрачен, прячутся в дупла и щели бабочки-крапивницы, замирают мухи и пауки. Всюду грудятся и хохлятся воробьи, безмолвствует жаворонок, и все живое испытывает тревогу и страх.

И, напротив, перед теплым солнечным днем самец-кукушка без устали кует свою песенку, обращенную к подружке, неумолчно звенит соловей. Короче сказать, жизнь кипит меж стволов и в ветвях чуть не круглые сутки.

Булычев совсем разошелся и уверял Лозу, что может загодя, еще с осени, угадать, какая будет весна.

Коли она предстоит дружная, тогда медведи непременно устроят берлоги на холмиках и возвышенностях: ведь низины в такую весну окажутся под водой.

Ранний и дружный прилет птиц тоже означает теплую весну.

— А еще вот что запомни, — добавлял Костя. — Ежели птица гнездо вьет на солнечной стороне — к холодному лету, а коли на теневой — к жаре.

Лоза, сама отменно знавшая многие приметы, слышанные от следопытов Прибайкалья, недоверчиво качала головой.

— Выдумщик ты, Булычев, право, сочинитель.

Костя отмахивался рукой и замолкал.

Весь остаток дня, пока тащились по чуть видной тропе мимо болот и завалов, обходили скалы и продирались через жесткий лес, Булычев не уставал говорить спутнику, чтоб глядел окрест, замечал всякие приметы, — он, Костя, потом спросит.