Колчака терзали сомнения, впрочем, они терзали его всегда, с того самого дня, когда он, хоть и веря в победу, взвалил на свои плечи управление сухопутной армией. Он худо знал войну на суше и оттого легко поддавался всяким советам, наитию, даже посулам попов и гадалок. Вспыльчивый, властный, самолюбивый, он нередко падал духом в пору, когда, напротив того, требовалась крайняя мобилизация душевных и физических сил. Кто-то внушил Колчаку мысль, что его вояжи на фронт и в прифронтовые города огромно воодушевят армию и граждан, и адмирал мотался по рокадам, с одного фланга на другой, и произносил унылые речи, полные призывов обезглавить красную гидру. Он по сути дела свалил все руководство на генерала Лебедева, в глубине души понимая, что мальчишка не справится с делами и окончательно запутает их. Поезд верховного и его автомобили то и дело оказывались в Челябинске, Екатеринбурге, Троицке, Нижнем Тагиле, Перми, Мотовилихе, Златоусте и прочих городах Урала, и цена этим наездам была медный грош, а порой и того хуже: Колчак достигал результатов прямо противных задуманным.

Так, однажды, прибыв в Канск и найдя тамошние дела в скверном состоянии, адмирал страшно раскричался и велел тотчас повесить городского голову Степанова. И потом две недели труп болтался на станционном телеграфном столбе, вызывая озлобление обывателей.

В Троицке, куда верховный правитель приехал семнадцатого февраля, его пытались встретить с надлежащей помпезностью торговцы и представители духовенства. Купцы Мулла-Галей Яушев и Ибрагим Ирисов, муллы Абдурахман Рахманкулов и Абдурахман Расулев, испытывая надлежащее почтение и волнуясь, шли от центра к станции по коридору из войск. Дутов велел казакам образовать этот коридор в несколько верст, опасаясь, как бы кто-нибудь из троицких граждан не швырнул в обожаемого правителя самодельную бомбу.

На перрон депутацию не пустили. Колчак, выйдя из вагона и заметив эту нелепицу, весьма громко закричал: «Дураки!», и никто, кажется, не понял, кому адресован вопль: депутатам или дутовцам. Кто-то из адъютантов Колчака бросился к калитке, где топтались купцы и муллы, что-то сказал казакам, и в тот же миг депутация бегом направилась к своему верховному правителю, и за ней мчались вооруженные казаки.

Мулла-Галей Яушев сунул адмиралу адрес и хлеб-соль, и все прибежавшие снова кинулись к калитке, чтобы исчезнуть за ней навсегда.

Впрочем, Колчак погрешил бы против истины, если бы стал утверждать, что вояжи на фронт и в города, парады, приемы, богослужения и молебны, — вся эта атмосфера поклонения — противны его духу и вызывают тошноту. Совсем напротив. Он с наслаждением, правда, вполне закамуфлированным, устраивал смотры, посещал званые обеды, земские собрания и городские думы.

Молоденький адъютант адмирала лейтенант Трубчанинов, относившийся к своему патрону с обожанием, ежедневно оставлял на столе Александра Васильевича стопу газет, где красным карандашом подчеркивал нужные фразы: «Все газеты наполнены восторженными статьями и подробными описаниями пребывания Верховного Правителя в Перми» («Уральская жизнь», г. Екатеринбург, двадцать пятого февраля 1919 года), «Банкет в честь Верховного Правителя» («Наш Урал», г. Екатеринбург, восемнадцатого февраля 1919 года) и прочее, прочее, прочее.

С особым тщанием помечал юный моряк мелкие газетные мелодрамы, которые потом — это он хорошо знал — оживленно прочитывал адмирал:

Эта заметка, набранная самым жирным шрифтом, красовалась на первой странице пермской газеты «Освобождение России» двадцать первого февраля сего года. С ней вполне перекликалось сообщение «Ирбитских уездных ведомостей», усердно живописавших визит хлеботорговцев, вручивших Колчаку двадцать тысяч рублей.

— Мы дорого заплатим за этот просчет, и я решительно настаиваю… — внезапно донесся до Колчака голос Войцеховского, и главковерх с удивлением взглянул на энергичного комкора, совершенно не понимая, о каком просчете он говорит и на чем настаивает.

«Ах, да, — уныло сообразил Александр Васильевич, — я, кажется, отвлекся — и в самую неподходящую минуту…»

И он стал с подчеркнутым вниманием вслушиваться в доводы генерала, который напоминал присутствующим, что в свое время никто не внял голосу разума и не прикрыл войсками Ай и Юрюзань, и вот теперь приходится расхлебывать кашу, которую вряд ли удастся расхлебать.

Внимая своему генералу, верховный заметно бледнел, и веко на левом глазу дергалось все чаще, ибо всем было ясно, кто «не внял» и кто «не прикрыл». И это было совсем худо: его, Колчака, власть над командирами армий и корпусов становилась все слабее и призрачней.

«Конечно, теперь, когда большевики прошли по Юрюзани, легко давать советы, как следовало упредить их поход! — подумал он с озлоблением. — Задним умом мы крепки!»

Казалось бы, он сделал все верно и все необходимое предусмотрел. В свое время Уфимский корпус Войцеховского вывели в глубокий тыл, на плато, чтобы при нужде бросить его под главный удар красных и остановить их. И адмирал, и его штаб были совершенно убеждены: у армии Тухачевского лишь два пути для наступления — Бирский тракт и каньоны Самаро-Златоустовской железной дороги.

Да, да, и тогда раздавались голоса, что большевики могут хлынуть по Юрюзани, но это были голоса так — на всякий случай, для оправданий, обелений, то есть стелилась заранее соломка, если все же придется свалиться в грязь.

«Нет, черт подери, совершенно невозможно угадать, что может прийти этим большевикам в голову! — пытался он снова взвинтить и оправдать себя. — Ни один искусный командарм не потащит свои войска в глушь и мрак бездорожья. Но это мужичье!..»

Колчак опять не слушал Войцеховского и все убеждал себя, что в его последних планах не было никаких трагических пробелов и ошибок. Каппель, согласно диспозиции ставки, зарылся на восточных берегах Уфы, оседлал высоты, подготовил к обороне немногие перевалы через Уральский хребет. И, кажется, можно было не испытывать беспокойства за прочность горной обороны.

Однако адмирал, пожалуй, лжет себе. Если говорить совершенную правду, его днем и ночью холодила тревога, он вспыхивал, кричал на генералов и адъютантов, снимал и назначал командиров. А все дело было в том, что Колчак мало верил в собственную проницательность, тем паче — в проницательность Лебедева, Сахарова, братьев Пепеляевых, Иванова-Ринова, проницательность, которую и в подзорную трубу не разглядишь.

Еще в середине июня, когда стал очевиден крах надежд и белые армии пятились к Аша-Балаше, он, адмирал, пытался изменить ход событий и двое суток, почти без перерывов, обсуждал меры противодействия большевикам. Именно тогда в его поезде, стоявшем в Челябинске, с утра до вечера и с вечера до утра длилась «беспощадная говорилка», как называл подобные совещания язвительный Будберг.

Генералы Лебедев и Сахаров, «вчерашние поручики», которых он сам возвысил почти до себя, сравнительно просто убедили Колчака, что следует укрепиться на скалах Аша-Балаши, прикрыть небольшими силами Бирский тракт, и красные захлебнутся собственной кровью, пытаясь пробить брешь в неодолимых глыбах Урала и в частоколе его, Колчака, штыков.

Но если даже случится дьявольское наваждение и Тухачевскому удастся, ценой великих жертв и потерь, прорваться вдоль железной дороги или по тракту на Дуван — Месягутово — Верхние Киги, красных встретит отдохнувший и пополненный Уфимский корпус, и Войцеховскому не останется ничего другого, как раздавить большевиков, измотанных наступлением.

Два генерала на том, июньском совещании устало морщились, чуть заметно пожимали плечами, и Колчак наконец заметил эти знаки неодобрения.