Но главное, возможно, заключалось даже не в этом. На войне как на войне, она без неудач и мертвых не бывает, и временный урон не страшен, коли впереди, по расчету, успех. Но беда была в том, что надежды на него исчерпались совсем.

У Колчака было еще много золота; от него пока не отвернулись союзники; до Тихого океана простирались тысячи и тысячи верст, — и все же генералы подальновидней ощущали наползающий холодок угасания и смерти. Армия красных росла, как снежный обвал, и Ханжину мерещилось, что эта лавина скоро задавит весь мир.

Казалось бы, силы адмирала незначительно уступали красным дивизиям, но генералы уже не верили своим — серой шинельной массе, для которой офицер и богач всегда были тайным или явным недругом. Они еще могли, эти рядовые, тащить телегу верховного, когда ему сопутствовали фортуна и натиск, но первые же победы красных вызвали у солдат волну дезертирства и паники.

Мрачное молчание в салоне поезда объяснялось раньше всего недальновидностью адмирала. Две недели назад верховный провел в Челябинске совет, коему надлежало решить если не проблемы стратегии, то, во всяком случае, тактику ближних боев. Надо было угадать наступательные планы красных и разбить неприятеля на скалах Аши и перевалах через Уральский хребет.

Ведь были же у белой армии и опыт, и знания, и порыв в счастливейшем для нее марте 1919 года, когда иные дивизии большевиков дышали на ладан!

Ханжин тогда имел колоссальный численный перевес над 5-й красной армией и был убежден, что не позволит противнику вырваться на запад, удавит его в нещадной петле окружения.

Генерал почти добился цели, разгромив всего за десять дней марта весь левый фланг Блюмберга, захватил немалые трофеи и взял Уфу.

Так же отменно шли дела у командующего Сибирской армией Гайды. Генералы и войска ликовали, полагая, что это начало конца красных и требуются лишь последние усилия для завершения войны.

Шестого марта Колчак приказал ему, Ханжину, заготовить в верховьях речек, впадающих в Каму и Белую, тысячу саженей плавучих мостов для переброски их к Волге. Днем и ночью приводился в исправность речной флот, захваченный в Уфе; адмирал Смирнов спешно формировал специальные войска: им предстояло совершить прыжок за великую реку. Короче говоря, была почти исступленная вера в триумфальный марш к Москве, к кремлевским колоколам.

Восторг директив Ханжина и Гайды, кажется, переполнял войска, опьяненные успехом.

Приказ командующего Западной армией, распубликованный через месяц после первых атак, нес на себе следы этого — увы! — гимназического восторга и был высокопарен и велеречив. Он, Ханжин, рассуждал о доблестных войсках, «оросивших горы и долины Башкирии своей кровью», о героях, о страданиях и стуже, оставшихся позади. Приказ гнал солдат без остановок вперед, чтобы скорее «водрузить победный стяг Российской армии на берегах освобожденной Волги».

И командзап, и начштаверх Лебедев твердили, что с Красной Армией на Восточном фронте покончено, во всяком случае — в центре и на правом фланге.

Двенадцатого апреля генерал получил директиву адмирала № 1085/оп, такую же восторженную и недальновидную, как и его собственный приказ. Главковерх начинал ее словами: «Противник на всем фронте разбит, деморализован и отступает».

В тот же день адмирал послал командармам депеши, полные парадных слов и фимиама. Затем оба генерала получили повеление правителя поголовно истреблять коммунистов, комиссаров и добровольцев.

Все упивались словами, как провинциальный адвокат, решивший, что он уже выиграл процесс, и состязались в употреблении превосходных степеней и восклицательных знаков.

Говоря о войсках Колчака и собственной армии, Ханжин торжествовал: «Не знаешь, чему больше удивляться, — искусству ли вождей, или геройству командуемых ими войск».

Вплетал свой голос в общий хор командующий Южноармейской группой генерал Белов: «Уже ясно обозначился полный разгром 5-й советской армии…»

В столицах Европы и в Вашингтоне тоже ликовали и молнировали Колчаку эпистолы, полные непритворной услады.

Но именно тогда, в дни «бега к Волге», Ханжин, впрочем, не он один, заметил первые признаки беды. Войска растянулись на огромном фронте, тылы отстали, постоянно нарушалась связь.

Красные могли ударить по левому оголенному его, Ханжина, флангу и переломить ход событий в свою пользу.

Генерал пытался убедить главковерха остановиться, подтянуть тылы, дать отдых солдатам. Однако адмирал решительно запретил даже думать о стоянке.

Тогда же, двенадцатого апреля, командующий Южной группой генерал Белов, только что сообщивший Колчаку о разгроме 5-й красной армии, докладывал более чем конфиденциально: «Дороги таковы стали, что ни на санях, ни на колесах ездить нельзя. На реках поверх льда местами вода до двух аршин. Спасают только ночные заморозки и полнолуние. Двигаемся главным образом ночью и в утренние часы».

Колчак отмахнулся и от этого доклада. Верный своим привычкам, адмирал тут же придумал себе оправдание: Белов — курляндский немец (его настоящая фамилия Виттенкопф), и он ничего не понимает в России. Хотя, впрочем, поправил себя главковерх, генерал далеко не дурак.

И снова телеграфные аппараты выстукивали приказ: форсировать наступление!

В середине апреля в руки Ханжина попал приказ командующего Южной группой красных. Фрунзе объявлял о переходе своих дивизий в общее контрнаступление. В приказе значилась дата начала — двадцать восьмое апреля текущего, девятнадцатого года. Не было никаких оснований подозревать в приказе фальшивку: его подлинность подтвердил комбриг неприятеля Авалов, перебежавший к Ханжину.

Памятуя о настоянии адмирала как можно скорее очутиться на берегах Волги, Ханжин ограничился тем, что переслал приказ Михаила Фрунзе Колчаку. Однако ничто не изменилось ни в диспозиции, ни в планах войск. Возможно, адмирал не верил в наступательные возможности «разбитых» и «деморализованных» красных дивизий.

Теперь Ханжин едва ли может хоть как-то существенно объяснить свою апатию, хотя он меньше других генералов страдал недугом шапкозакидательства, столь распространенным в белых верхах. Так, еще седьмого марта, в самом начале броска на большевиков, он сообщил офицерам своей армии: «Красной нитью во всех действиях нашего противника проводится активность во что бы то ни стало и при всякой обстановке, доходящая до дерзости…»

И не постеснялся требовать: «Такую же дерзость нужно и нам…»

Фрунзе нанес Колчаку удар, от которого Ханжин, прежде всего Ханжин, уже, пожалуй, не оправится. Три последовательных наступления: Бугурусланское, Белебеевское и Уфимское — вырвали стратегическую инициативу из рук Колчака. Девятого июня Тухачевский, заменивший Блюмберга, взял Уфу, а спустя десять дней вышел к предгорьям Урала. Прыжок красных через реку Уфу в совершенно непредусмотренных местах вызвал уныние в войсках обороны. Да к тому же появились вчера, в конце дня, некие туманные сведения о фантастическом рейде красных по Юрюзани. Об этом нынче утром, лишь только генералы вошли в салон, Сахаров доложил Колчаку. Но главковерх лишь саркастически скривился в ответ. И генералы могли сколько угодно и без толку гадать, по какому поводу насмешка.

И он, Ханжин, и его комкоры уведомляли адмирала еще в Челябинске: надо прикрыть Юрюзань и Ай, ибо сам бог сотворил этот черный ход на Уфимское плато. Но надо признаться, что все они доказывали необходимость заслона весьма вяло, на всякий случай, сами не веря в рейд неприятеля по Юрюзани.

Тогда, в Челябинске, Александр Васильевич мрачно посмеивался над генералами, предполагавшими воинские таланты у фельдшерского сына Фрунзе и вчерашнего поручика Тухачевского. И вот худшие предположения Западной, отвергнутые Колчаком, оправдались, и все здесь, в салон-вагоне, чувствовали себя глупцами, которых обвели вокруг пальца.

Ханжин тряхнул поседевшей шевелюрой, будто избавлялся от неприятной памяти, и покосился на Колчака.

Главковерх механически жевал какую-то еду, веко его левого глаза непрерывно дергалось, и кадык судорожно шевелился над воротом черного адмиральского френча.