Мы поехали через пыльный город, вдоль бесконечных дощатых заборов, почерневших от времени, и крошечных домишек с одним окном на улицу. В гостинице было прохладно и тихо. Я уложила сына, помылась основательно, переоделась и пошла на телеграф известить Льва о нашей остановке. Утром я ходила с докторшей на базар, покупала для нее банки для варенья (она оказалась украинкой и страстной хозяйкой), а для себя помидоры и огурцы, чтобы делать салат в дороге. Пришлось запастись еще кое-какой провизией, имея в виду Льва, которого надо было кормить (мы ехали в скором, в котором не было вагона-ресторана). Освежившись и отдохнув, к вечеру мы отблагодарили нашу хозяйку и отправились на вокзал поджидать поезд, который здорово опаздывал.

Наконец появился поезд и Лев, выскочивший прямо на меня с площадки. Он благодарил и сиял, и я была рада, что подождала его. Всю вторую половину дороги он был исключительно внимателен и мил, стараясь искупить свое поведение последних дней во Владивостоке. На станции Буй[428] нам пришлось пересаживаться и провести много неприятных часов на грязном вокзале. Хорошо еще, что было солнце, и мы могли греться в последний раз в этом году.

Наш приезд в Ленинград состоялся в очень грустный дождливый день. Прямо из поезда я перешла на извозчика с крытым верхом и дрожала от холода, пока тот трусил по мостовой до нашего дома (из упрямства я уложила пальто в чемодан и не хотела его доставать). Дома нас встретили возгласами: «Слава богу, явились, а мы думали, что вы встряли где-нибудь». Оказывается, Лев переполошил мою мать бесчисленными телеграммами с дороги, сначала ко мне, вроде: «Киська, что ты наделала», — потом к ней и, наконец, последняя: «Едем вместе будем 27». Мать ничего не понимала и строила всевозможные предположения самого различного характера.

Лев заявил о своем намерении провести зиму на берегу и учиться. Я не возражала, но настаивала на перемене квартиры. То, что мы прожили 4 месяца в комнате, где помещался диван, два маленьких кресла и столик, было просто чудом, которое я объяснила нашей тогдашней взаимной привязанностью; теперь же оставаться на тех же семи метрах, да еще в квартире столь же тесной после раздела, где было две собаки, плохо воспитанные вдобавок, два вечно коптящих примуса перед дверью и неважные отношения с мамашей, — просто надо было быть врагом себе. Но поиски другой комнаты были очень затруднены тем обстоятельством, что ни Лев, ни я не имела собственной «жилплощади», а занимали излишек моей матери, имевшей на него право как научный работник.

До сих пор вопрос о комнате меня не занимал. До переезда к Борису у меня была своя комната, которой я лишилась потому, что ее пришлось отдать из-за моего долгого отсутствия. Когда я вернулась, комната была мне не нужна — сначала я была у мамы, потом мне поставили кушетку к Асе, я имела свои ящики для вещей, свои крючки в шкафу для платьев, и мне было этого довольно. Когда же по возвращении из Мурманска передо мной и Львом встал вопрос о помещении, нам обоим было все равно, где, какая комнатка, лишь бы быть вместе.

Превращение кухни в комнату состоялось без особых размышлений, просто заявили о своем желании убрать плиту, и правление дома очень скоро прислало печника, чтобы ее разобрать. Так мы очутились в нашей каютке, где всё было сделано мной самой. Теперь же, когда мне снова предстояло провести со Львом осень и зиму, я задумалась — прошел почти год с нашего знакомства, и мне казалось, что пора расширить рамки нашего быта. Все эти вопросы встали передо мной сразу же по приезде и нисколько не улучшили моего настроения.

Вечером, чтобы развлечься немного, мы пошли на «Крышу», выпить кофе и потанцевать. Первым, кого я увидела, был Х[ристиан] с хорошенькой дамой весьма знакомого вида и с толстым розовым иностранцем. Он подошёл ко мне и пригласил танцевать, не спросив Льва, чем удивил его и вызвал вопрос о причине такого поведения. Пришлось объяснить, что я дала согласие заранее и что я знаю этого человека, когда, откуда и т. д. Мне было ясно, что Марина Б.[429], его дама, занимает его чрезвычайно; очевидно, они связаны чем-то. Любовью? Возможно. Оба они так красивы, так подходят внешне друг другу.

Я уехала домой с очень грустным чувством. Я чувствовала себя ненужной, старой, отжившей. Я завидовала этой глупенькой грузинке, которой Х[ристиан] оказывал явные знаки внимания, быть может целовал теперь с большим увлечением, чем некогда меня. Я все лето втайне еще надеялась, что застану моего друга свободным и смогу встречаться с ним иногда, так — посмотреть, поговорить, чисто по-дружески, но в первый же вечер по возвращении я оставила эту мысль. Мне было грустно, но почти не больно. Я сознавала, где мое настоящее место, на что я могу ещё рассчитывать, и кому я нужна. И то, что я нужна была Аське, Льву, казалось мне достаточным, чтобы жить. «Моя личная жизнь кончилась, если она была когда-нибудь», — думала я.

Я стала искать работу, чтобы улучшить наше хозяйство, мне предлагали разные должности и между прочим — кельнерши во вновь открывавшемся кафе при гостинице «Астория»[430]. Мне сказали, что известят, когда надо будет сказаться дирекции, ожидаемой из Москвы, и я действительно получила открытку с приглашением явиться. Это были настоящие смотрины, какая-то ярмарка невест. Стадо хорошеньких девушек загнали сначала в общую ожидальню, а оттуда вызывали по одной в кабинет директора. Там сидела целая комиссия. Каждую расспрашивали о возрасте, прежней работе, интересовались, не боится ли она предстоящих трудностей. В результате этих смотрин было забраковано большинство. Оставшиеся 10–12 были действительно лучшими. Я оказалась среди них.

Я не относилась серьезно к возможности работать в кафе, но раз все так легко сложилось, решила попробовать. Эта работа привлекала меня только тем, что оставляла совершенно свободной голову, не будучи сама по себе слишком трудной физически[431]. Я думала, что если я могу дома по пять раз в день не только подавать, но и готовить и мыть посуду, то здесь мне придется только подавать, при этом в приятной обстановке и без забот о своем питании. Асю я устроила на пансион к соседям[432], Лев ел на службе. Но первый же день оказался настолько тяжел и неприятен, что, придя домой ночью, я плакала навзрыд, уткнувшись в плечо Льву, и он, ради которого я это все делала, уговаривал меня бросить «Асторию». Но первый день так и остался самым тяжелым. Нас собрали в 12, только в 3 произошла последняя примерка, а открытие состоялось в 8. Перед этим нам пришлось помогать заканчивать уборку зала, носить цветы по столикам, перетирать ножи и хрусталь. Наконец, заиграла музыка, и стали появляться первые посетители. В меню стояло множество вещей, и пока ресторан не был еще открыт, в кафе можно было есть с 9 утра до 3-х ночи.

Моими первыми клиентами были два немца, набравшие блинов и всякой всячины рублей на 50 и оставили на чай… двугривенный. Это было очень характерно и противно. Я сама никогда не оставляла меньше 15–20 % счета, хотя бы шла потом домой пешком. Я считала, что это безобразно заставлять человека бегать по 20 раз по всяким пустякам, а потом дать ему двадцать копеек — лучше ничего. Несколько девушек ушли в первый вечер, одна даже в первые же часы. Она вывернула блюдо с котлетами кому-то на колени, но еще в кухне. И так расстроилась, что ушла. Я не делала ошибок более крупных, чем, например, положить вилку зубцами вниз или повернуть ручку кофейной чашки влево, а не вправо. Моя большая ресторанная практика помогла мне правильно выбирать рюмки для разных вин и красиво раскладывать гарнир на тарелке.

Наше ближайшее начальство — три сумасшедших старца, как я называла их первое время, оказались очень милыми, особенно заведующий рестораном, барон В.[433], бывший наш посланник в Испании. Это был просто очаровательный человек, в которого я просто влюбилась, как и все, впрочем, несмотря на его 70 с лишним лет. Мое скромное знание языков[434] пригодилось первое время, когда бывало довольно много иностранцев. Особенно немецкий. Немцы просиживали целые вечера за пивом, иногда за одной бутылкой. Англичане и американцы бывали, преимущественно па утрам, и не желали есть яиц месячной давности, хотя других в «Астории» не было, и быть не могло — эти яйца, брак экспортных, совершали длинное путешествие, прежде чем достигли «Астории». «Мы заткнём за пояс “Европейскую”», — хвастались директора, в действительности хвастаться было нечем, а наоборот часто приходилось краснеть, когда гости отсылали назад в кухню недостаточно горячий кофе или прокисшие сливки.