Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени[316]. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени[317]. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив[318]. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы. Ирина и Наташа уехали за границу, ни с кем из Института я не встречалась, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины[319], но всё же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне[320]. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще… на граммофонную пластинку[321]. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть. В конце 1924 г. А. Ф. решился отдать мне ребенка. Это событие было облечено большой торжественностью. Ребенок уже учился ходить, но не говорил еще ничего, кроме «мама». Теперь мне не было надобности приходить к А.Ф. каждый раз, как я хотела повидать ребенка, зато он сам стал часто появляться и проявлять свое неудовольствие по всякому поводу. Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую[322]. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном[323] и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж. Осип — говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное и пригласил меня, для того чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил всё это в моей комнате[324] к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всем этом[325], я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе[326], куда они переехали и где я была на съемке.
Между тем в «ФЭКС» е я встретила парня, который мне очень понравился[327]. Он был провинциалом, только что приехал из Николаева, где был его родной дом. Я ему помогала первые дни ориентироваться в городе, где он скоро освоился. Но ему показалось недостаточным такое дружеское отношение. Я знала, что он только что пережил драму, расстался с девушкой, на которой собирался жениться. Это не помешало ему довольно хладнокровно и энергично ухаживать за мной. Сначала я возмущалась, потом очень легко примирилась с этим и, чтобы облегчить себе отступление, без лишних слов отдалась ему. Он был мною недоволен. Он мне говорил, что я холодна, как рыба, что ему хочется меня растрясти и расшевелить, да я и действительно не испытывала ни малейшей радости от этой близости. Мое воображение забегало далеко вперед, и хотя он был очень мил, я наделяла его еще лучшими качествами. Видя, что последствия этой связи для меня плачевны, я все же пыталась ее сохранить. Он совсем отвернулся от моих попыток более утонченного сближения, желая сохранить только приятную любовницу. Я отказалась наотрез от такого лестного предложения, хотя мне было очень больно признать себя побежденной таким-то провинциалом, неизвестно откуда свалившимся в мою жизнь. Но то, что происходило со мной, было настолько значительно, что потрясло всю мою прежнюю самоуверенность. Мое пребывание в «ФЭКС» е стало просто невыносимо. Видеть каждый день человека, который относится к тебе с презрительным равнодушием, было невозможно. Но я все же продолжала там бывать без всякой надежды завоевать его расположение. Я делала тысячи глупостей, по неделям я пила, не вытрезвляясь (кстати, подвернулась подходящая компания), переменила массу любовников, ни имен, ни лиц которых не помню. Все, ради того, чтобы вырвать из головы эту навязчивую идею, этот бред, ставший просто угрожающим. Этот ужас длился полгода. Я уже не помню, сколько лиц совершенно чужих мне людей, прошло передо мной это время. Но мне еще до сих пор припоминают мои приятели, помогавшие мне забываться, как я пила стаканами ерша, вызывая всеобщее восхищение завзятых пьяниц, как я танцевала восточные танцы до упаду. Никто не понимал, почему я так бешусь, просто все находили, что я «чертовски компанейская девушка». Весной, когда в «ФЭКС» е шли съемки, был перерыв в занятиях. Я была мало занята, а потому забрала сына и переехала с ним к матери на Скачки. Я просто сжигала себя на солнце, выискивала кропотливые занятия, чтобы отвлечься. Между прочим, начала работать в «Ленинградской правде» в театральном отделе. Я давала рецензии о новых кинофильмах[328], для чего приходилось ежедневно просматривать 1–2 фильма, переписывала свою работу на машинке и отвозила в город на велосипеде. Велосипед был мужской, я ездила в брюках и в пиджаке. Я получила из Ташкента большую посылку — 6 ящиков фруктов. Мы их ели сырыми, делали компоты, мороженое, держали их в леднике, но все-таки много испортилось. Ко дню моих именин, 24 июля[329], приехал Н.П. Он появился на Скачках сияющий, загорелый и сильно располневший. Он в первый раз увидел моего сына, остался им очень доволен и заявил, что послезавтра мы уезжаем в Ташкент. Он даже не спрашивал, согласна ли я с ним ехать, но сам проявлял такую радость и такую уверенность, что у меня не хватило духу ему противоречить. Мои именины справляли торжественно, пригласив массу знакомых, устроили крюшон, свертели мороженое, танцевали. Я позвала и моего фэксовского друга, с которым к этому времени сумела выровнять и упростить отношения ценой многих уступок с обеих сторон. Он мне признался, что терпеть меня не мог, что ему невыносимо было сознавать себя виновником таких страданий, но что теперь он полон лучших чувств в отношении меня и что я могу считать его своим искренним другом. Я приняла это, как оно есть, хотя это была горькая награда за столько месяцев испорченной были. Я позвала его потому, что Н.П. мог ему объяснить, каким путем можно поступить в авиацию. Часам к двум ночи все разошлись по домам, остались Н.П. и мой приятель. Я заставила Н.П. лечь на диван, а тот устроился на большом столе, ему надо было проводить какой-то физкультурный парад и встать в 6 ч. утра. Я ушла к себе в комнату, в которую надо было проходить через мамину. Н.П. был пьян, когда я с ним прощалась, и выражал мне неудовольствие, почему я его не беру к себе. Я настояла на том, чтобы он лег, и действительно, полчаса было тихо. Через открытые окна я слышала все, что делалось в зале. Слышала, как он ходил, как он разговаривал с моим сыном, приятелем, а тот уговаривал его лечь. Я несколько раз выходила посмотреть, что там происходят. Оказывается, Н.П. пытался улечься на столе с моим приятелем. Я несколько раз упрашивала его вернуться на место, он слушался, потом опять шел мешать заснуть моему другу. Я увидела, что за это время он много пил и, видимо, сделался настоящим алкоголиком. Я была рада сделать это открытие теперь же, пока не поздно, и хотя чувствовала в этом большую долю своей вины, ответственности перед ребенком за возможное будущее спасала меня от всяких сожалений. вернуться Эту тему неоднократно обсуждал А.А. Смольевомский с Е.К. Лившиц, подругой юности Н.Я. Мандельштам. «Екатерина Константиновна Лившиц вспоминала, как однажды (это было в 1924 или в 1925 году) Осип и Надя сидели у нее в гостях, все были заняты рисованием. Вдруг Осип поднялся и сказал, что ему нужно позвонить в редакцию газеты. Он отправился в швейцарскую и оттуда позвонил, потом снова зашел к Лившицам и объявил, что его ждут в редакции. Надя потом уверяла, что, проходя мимо нее, он с сожалением прошептал: “Бедная!” — и удалился. Когда он снова появился через несколько часов, Наде стало ясно, что он ходил не в редакцию, а на свидание с Лютиком. Многое в линии поведения Лютика Надежда Яковлевна объясняла вмешательством бабушки Юлии Федоровны. Она говорила: “Нет, тут не Лютик, это ее мать!”» (коммент. А. С.). вернуться Человеческое восприятие, и женское в частности, творческой личности подчас неоднозначно в силу разделения душевного и материального (плотского). П.Н. Лукницкий передавал следующую реакцию А.А. Ахматовой на ухаживание О.Э. Мандельштама: «Он мне был физически неприятен, я не могла, например, когда он целовал мне руку» (цит. по: Слово и судьба. С. 115). вернуться Один из случаев, нелестно рисующих поэта, воспроизведен А.А. Смольевским со слов литературоведа В. А. Мануйлова (1903–1987): «В.А. Мануйлов, много лет занимавшийся творчеством Волошина, в конце 1960-х рассказывал мне… о Мандельштаме, с которым он встречался в Коктебеле еще при жизни Макса… следующий эпизод. На пляже у одной из молодых обитательниц Максовой дачи Осип Эмильевич заметил колечко с изумрудом, подсел к ней, попросил показать колечко ему: она сняла кольцо с пальца, и Осип, налюбовавшись изумрудом, надел колечко на палец… себе, поблагодарил девушку и уже собрался уходить. Она потребовала кольцо назад, а он не захотел отдавать, говоря, что это кольцо ему очень нравится, что оно ему идет, что он вообще на него имеет большое даже право, так как изумруд именно ему, а не ей “больше показан”. Все же кольцо было владелице возвращено, не помню только точно слов В[иктора] А[ндрониковича], - пришлось ли вмешиваться доброму Максу в эту историю или нет» (коммент. А.С.). вернуться Не ясно, о каком институте идет речь — Институте живого слова или Екатерининском. Если о последнем, то, возможно, говорится о сестрах-близнецах Шенк, подругах-одноклассницах О. Ваксель, упомянутых в главе «Институтский день». О душевном состоянии О. Ваксель той поры Н. Мандельштам сообщила А.А. Смольевскому следующее: «То была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире. Когда мы познакомились, она переживала трудное время и каждый вечер приходила рыдать у меня на плече» (Восп. А.С. Л. 54). вернуться В 1924–1925 гг. О. Мандельштам написал два стихотворения, посвященных О. Ваксель — «Жизнь упала как зарница…» и «Я буду метаться по табору улицы темной…». «В жизни брата увлечение, а может быть, и больше — любовь к одной женщине оставила глубокий след, — писал Евгений Эмильевич. — <…> Большое чувство к Лютику нашло отражение и в творчестве Мандельштама-поэта» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 171.). Из воспоминаний П.Н. Лукницкого, относящихся к весне 1925 г., узнаем, что 12 апреля в пансионате, расположенном в Детском Селе на ул. Московской, 1, где чета Мандельштамов отдыхала в соседстве с А.А. Ахматовой, О. Мандельштам по просьбе Павла Николаевича повторно читал ему два стихотворения, посвященные О. Ваксель. Прежде Лукницкий слышал их в Ленинграде на Морской улице. Оба чтения происходили в отсутствие Надежды Яковлевны. По словам П.Н. Лукницкого, стихотворение «Жизнь упала как зарница…» Мандельштам ценил больше за «новую линию» в собственном творчестве, в то время как произведение «Я буду метаться…» относил к предшествующему периоду сочинений 1923 г. Узнав, что стихи написаны недавно, Лукницкий поинтересовался, пишет ли поэт сейчас. Мандельштам отвечал: «Ни одного не написал… Вот, когда буду умирать — перед смертью напишу еще одно хорошее стихотворение!..» (см.: Слово и судьба. С. 120–121). С.В. Полякова высказала предположение, что с образом и воспоминаниями об О. Ваксель связаны переводы четырех сонетов Петрарки и косвенно стихотворение «Я скажу тебе с последней прямотой» (см… Полякова С.В. Указ. соч. С. 176). Два других стихотворения написаны после смерти О. Ваксель. «Осип очень долго не знал о судьбе Лютика. Только в 1934 году через кого-то дошла до него в Воронеже весть о ее смерти. Стихотворение Осипа, посвященное памяти Лютика одно из лучших лирических произведений брата. Это “Возможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденье и в силе…”» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания. С. 174). А.А. Ахматова, говоря о поэзии О. Мандельштама, выделяла стихи 1930-х годов и любила скандировать: «И твердые ласточки…» «Надежда Яковлевна сказала мне во время той нашей встречи, — писал о событии февраля 1969 г. А.А. Смольевский, — что Осип узнал о смерти Лютика только года через два и от какого-то чуть ли не случайного собеседника — “из равнодушных уст… услышал весть… и равнодушно ей внимал он”. Но стихотворение “На мертвых ресницах Исакий замерз…” и особенно — написанное в тот же день “Возможна ли женщине мертвой хвала”, - разве можно назвать их автора равнодушным? “Я тяжкую память твою берегу…”» (коммент. А. С.). Можно предположить, что известие о смерти О. Ваксель поэт услышал от филолога С.Б. Рудакова (1909–1944), находившегося тогда же в воронежской ссылке и постоянно общавшегося с четой Мандельштамов. Вероятно, оба стихотворения были написаны в ночь с 3 на 4 июня 1935 г. (см.: Герштейн Э. Мемуары… С. 149–150). вернуться В 1919–1923 гг. профессор Института живого слова языковед С.И. Бернштейн (1892–1971) записал на пластинку для архива звукозаписи института стихи в исполнении авторов А. Ахматовой, А. Белого, В. Брюсова, Н. Гумилёва, С. Есенина, Г. Иванова, В. Маяковского, О. Мандельштама, В. Ходасевича. Ныне пластинка хранится в Государственном литературном музее Москвы. С.И. Бернштейн, проводивший исследования авторского чтения, писал о «театрально-трагическом пафосе» О. Мандельштама. Три из записанных стихотворений О. Мандельштама можно найти в аудиокниге «Голоса, зазвучавшие вновь. Запись 1908–1950 гг.». Составитель сборника Л.А. Шилов. Издание Государственного литературного музея. вернуться Дом на Таврической улице (в 1920-х годах ул. Слуцкого), 35/1 (см. примеч. 252). П.Н. Лукницкий вспоминал, что О. Мандельштам часто ездил к А.А. Ахматовой на извозчике, на что поэтесса посоветовала ему «меньше ездить во избежание сплетен» (цит. по: Слово и судьба… С. 115). вернуться Мормоны — религиозная секта (Святые последнего дня), основанная в США в первой половине XIX в. Среди мормонов было распространено многоженство. вернуться Комната О. Ваксель в квартире № 34 на пятом этаже была с балконом, расположенным по северному фасаду дома, обращенному на ул. Тверскую. Между двумя эркерами львовской квартиры было восемь окон, два из которых с балконом, левое — окно комнаты О. Ваксель. Налево от него — два окна «детской», еще левее окно комнаты А. Г. Гуро и А.Н. Обнорского, затем эркер комнаты Г.В. Кусова. Направо от окна комнаты О. Ваксель еще четыре окна и эркер, соседствующий с башней (из поясн. А. С.). С южной стороны во двор выходили окна мансарды Ю.Ф. Львовой. А.А. Смольевский вспоминал: «С маминого балкона видно так далеко: за Таврическим садом можно различить мечеть и Петропавловскую крепость, — закаты так красивы! Помню еще колокольный звон у церкви на Тверской и отдаленные удары колокола в Смольном соборе, кресты которого тоже видны с балкона. Прогулки в сторону Охтинского моста у меня вызывали желание поселиться в одной из башен этого моста, откуда открывались бы широкие просторы и где было бы весь день много-много солнца. Но там не было Таврического сада и оттуда, наверное, не увидишь Петропавловскую крепость и мечеть…» (Восп. А. С. Л. 3–4). О визитах Ю.Ф. Львовой Н.Я. Мандельштам пишет: «Всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери заправляла тоже она. Она вызвала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне, уточняя и формулируя требования дочери» (.Мандельштам Н. Вторая книга. М.,1999. С. 217). вернуться Насколько обострились отношения в этом треугольнике, говорят строки из письма Надежды Яковлевны драматургу Гладкову: «Увлечение О. М., наша попытка развестись (я уходила к Татлину) и потом примирение. Была драма. Могла кончиться плохо. Случайно уцелели. Девчонка (О. Ваксель. — Е. Ч.) плакала целыми днями у меня в комнате. Не думаю, чтобы она любила О. М…Как О. М. уцелел, трудно себе представить, потому что такого чуда, как эта Ольга, я не видела» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 39). Татлин Владимир Евграфович (1885–1953) — художник, дизайнер, конструктор, автор архитектурных и инженерных проектов; преподавал в Петрограде (1919–1924) и в Киеве (1925–1927). вернуться После разрыва с О. Ваксель в марте 1925 г. О. Мандельштам испытал как вероятное следствие пережитого первый сердечный припадок. В 1925/1926 г. (до 1927 г. с перерывами) чета Мандельштамов жила в Детском Селе: поэт вместе с Б.К. и Е.К. Лившицами — в Китайской деревне, затем почти год арендовал для семьи квартиру в Лицее. Об этом визите О. Ваксель Надежда Яковлевна писала, что «…и там она отличилась» (Мандельштам Н. Там же). Встревоженная обнаружением мемуаров О. Ваксель, вдова поэта сообщала А. К. Гладкову в 1967 г.: «…После того, как зашла к нам в Детское (осенью 27 года), она (О. Ваксель. — Е. Ч.) опять встречалась с О. М….» (Там же. С. 36). У О. Ваксель нет упоминаний о возобновлении встреч с поэтом. Так же считал и Е.Э. Мандельштам: «Встреча брата с Лютиком в 1927 году была последней. Отношения между ними больше не возобновлялись» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания… С. 173). вернуться Лицо не установлено. В начале 1925 г. проводился новый набор студийцев; 3 февраля после экзамена было принято 62 человека, хотя к концу года предполагалась численность не более 25 членов. Среди студийцев этого времени почти забыты имена Д. Жирякова, С. Бармичева, С. Бернштейна, Е. Кумейко, П. Березина, М. Дибаровского, Э. Галя, Л. Забокрицкого и Л. Шевалье. Из приведенного неполного списка можно выделить Забокрицкого (Льва, Соломона или Шлёмы?). Портрет этого красивого молодого человека, написанный В.М. Баруздиной (скорее всего, по фотографии) в первой половине 1920-х годов, был подарен А.А. Смольевским Дому-музею П.П. Чистякова без комментариев. Среди прочих мужских портретов Баруздиной для О. Ваксель был исполнен (также по фотоснимку) лишь набросок головы Вистендаля. Существует устная легенда о принадлежности Забокрицкого к спортивному миру, что не противоречит тому, что он мог проводить физкультурный парад, как сказано ниже в воспоминаниях О. Ваксель. Упоминание находим у П.С. Соболевского, описавшего занятия в мастерской ФЭКСа. «Шеренга наша являла собой… прелестное зрелище! Все как один в черных фэксодеждах, или, попросту говоря, комбинезонах с бретелями через плечи и нагрудными карманами в белых рубашках, стояли мы… с математической точностью, вдоль постеленного перед нами толстого малинового ковра. Возглавляли строй наши “великаны” — Забокрицкий и Павел Березин. Замыкала строй крошечная Янина Жеймо. Где-то посередине были мы — и Герасимов, и я, и Костричкин, которым, по причине его невысокого роста, заканчивалась мужская половина. Впрочем, не совсем “мужская” — третьей с правого фланга среди мужчин возвышалась стройная фигурка одной из наших девочек — Америковой. Ее рост, примерно 180–190, сулил ей неограниченные возможности в эксцентрическом плане… Чуть ниже, после двух-трех ребят, стояла красивая и могучая Ваксель и уж потом, еще через несколько человек, шли девочки…» И еще одно упоминание в связи с эстрадным выступлением с показом «неизвестных до этого времени танцев» — чарльстона и блэк-боттома. «Сначала на эстраду вышла группа в черных фэксодеждах — нас было пятеро: Березин, Забокрицкий, Герасимов, Костричкин и я <…> Мы исполнили первый групповой танец. Отшлифованные и доведенные до невероятной точности совпадения, наши движения сразу пленили зал. Затем пошли сольные выступления каждого из нас» (Соболевский П. Указ. соч. С. 18–19,31-32). вернуться Газета «Ленинградская правда» в 1925 г. выходила обычно на шести-восьми полосах, с рекламой на десятой. Новости культуры (обзоры выставок, театральные и киноанонсы) помещались на предпоследней, реже на последней странице. Среди рецензентов несколько авторов: Н. Верховский, Аксаров, Аз и А. З., В. Льв. и С., а также анонимы. В основном отзывы носили критический характер. «Наскоро состряпанный наивно-фантастический сценарий не вяжется с реализмом обстановки и игры, — писала О. Ваксель. — Моменты сильных напряжений сорваны вялостью темпа (драка на мачте). Неопределенность трюков идет вразрез с чистотой движений актеров. Хороша работа кинооператора, четкая фотография, ночные съемки. Но все это не искупает небрежности сценария» (Ленинградская правда. 1925. 29 мая. № 120. С. 5). Или такая Рецензия О. Ваксель на фильм «Зейнаб и Раммека», где оценки вполне соотносятся с ее замечаниями в воспоминаниях. «Восстание племени Таурегов служит только бледным фоном для запутанного романа в опереточно-восточной обстановке. В этнографическом отношении картина ничего не дает. Хотя дело должно происходить в Сахаре — натурные съемки отсутствуют. Герои посредственны, эпизодические персонажи — из рук вон плохи. Неудачный подбор типов усугубляет отрицательные качества фильма. В целом, эта картина со всех точек зрения представляет собой сплошную макулатуру. О. В.». (Ленинградская правда. 1925. 26 июня. № 143. С. 6). вернуться 24 июля — день памяти равноапостольной княгини Ольги. |
