В день, когда родился мой сын[297], у меня была Варвара Матвеевна. Я только что бегом проделала вниз и вверх 5 этажей с моими щенками, как вдруг почувствовала какую-то неловкость. Я сидела на корточках перед книжным шкафом и сказала Матвеичу: «Кажется, пора собираться». Мы вышли с ней вместе, взяли извозчика и поехали на Надеждинскую[298], в больницу, оставив дома перепуганную няню, бывшую прислугу одного профессора, семья которого вся перемерла.
Сиделки не хотели меня принять. «Вы, рожать? Что Вы, откуда, да у Вас совсем нет живота». Живота у меня действительно не было. Где помещался ребенок — было совершенно непонятно. Я чуть-чуть пополнела в талии — и это всё. Бедра у меня были настолько узкие, что случалось, я теряла юбку через ноги. Я обратилась к дежурному врачу, он удостоверился, что у меня действительно роды, и меня сначала отвели в общую палату, где лежало человек 15 женщин, собиравшихся вот-вот разрешиться. Зрелище было не из приятных.
Часов в 10 вечером появился А.Ф., бледный и встревоженный, и принялся наводить порядки. Он возмущался, почему мне не дали отдельной комнаты, как было условлено, ему объяснили, что я ее получу после родов, а пока буду в общей. Мало ли, может быть придется вернуться еще домой, как часто бывает. Со мной в палате была женщина, в 3-й раз приезжавшая без результата. Мы гуляли с А.Ф. по длинному больничному коридору и очень мирно беседовали о будущем.
Часов около 12 я его выпроводила, потому что почувствовала, что скоро придется лечь. Я просила сообщить об этом моей акушерке, но та по моему спокойному виду решила, что еще нечего торопиться. Я настаивала на том, чтобы скорее лечь на стол, но она уверяла, что раньше утра не стоит. Я держала с ней пари, что через полчаса все будет кончено. Я сама влезла на стол и так усиленно ей помогала, что только оставалось меня уговаривать не торопиться. Врач, которую мы просили присутствовать при родах, не прикоснулась ко мне ни разу — не было никакой надобности. Я выиграла пари — ребенок вылетел как бомба ровно через полчаса. Я все время смеялась и шутила и, когда он появился, спросила: «И это все? Я готова начать сначала». Мое примерное поведение стало легендой для всей больницы.
Когда ребенка положили около моих ног, и он брыкался и пищал, еще не видев его, я почувствовала к нему огромную нежность. Когда его выкупали и принесли мне показать, я ничуть не была разочарована. Я очень боялась, что он будет красным. Он был беленький с розовыми щечками, синими глазками и тёмными волосами. У него был замечательно очерченный ротик, прямая, крепкая спинка. Самое замечательное были — руки. У него был такой маникюр, какого я никогда раньше не видела. Каждый ноготок был так ровно спилен и так блестел, как будто им занимались несколько часов. Я так была довольна всем этим, что не заметила, как меня перенесли в отдельную палату. У меня был страшнейший аппетит, я съела все, что у меня было с собой, и заснула в блаженном состоянии.
Ночью выпал снег, и палата сияла белизной, было так удобно лежать и смотреть на своего малыша, лежавшего в кроватке со мной. Появление родственников сильно испортило мне настроение. Они так кудахтали около меня, так приставали с расспросами, что я почувствовала себя сразу больной и несчастной. Но, к счастью, они скоро ушли, поняв, что утомляют меня.
Позже появились мои друзья. После чего А.Ф. устроил мне и моей матери скандал с перепиской. Он спрашивал ее, как они смеют в первый день приходить, глазеть на «его» ребёнка, и на следующий день пришел и даже прослезился по этому поводу. А мне приятнее было видеть моих друзей, чем его. Я так и сказала ему, и он исчез до момента переезда домой. Мы ехали в санях, увозя с собой маленький пакет, завернутый в толстое одеяло. Мне пришлось еще несколько дней по возвращении лежать, потом я начала выходить понемногу между часами кормления.
А.Ф. рассказывал, что встретил знакомых, бывших у нас накануне родов. Они спросили, как поживает Ольга Александровна. — «Благодарю Вас, ничего, мальчика родила». Они думали, что он шутит, потому что я накануне кормила их обедом и носилась по квартире с такой живостью, что никто ничего не заметил.
Еще один факт, подтверждавший, что это действительно не было заметно: я заходила к одной пожилой даме, старой приятельнице А.Ф., с сыном которой была дружна, несмотря на все протесты его мамаши и его бывшей жены, абсолютно на меня похожей. Недели за две я зашла к ним по пути, собираясь к маме, Гриша вышел меня проводить, и я ему сказала, что скоро у нас произойдет большая перемена, в чем она заключалась, я предоставила догадываться ему. Все-таки мне самой пришлось ему объяснять, в чем дело. «Ну, вероятно, еще нескоро, что-то я не вижу никаких признаков». Он чуть не упал в обморок, когда я ему сказала, что это будет через две недели.
У него самого был 4-х летний сын, которого он вынянчил сам, потому что жена его долго болела. Он был опытен в вопросе о детях, и я часто обращалась к нему за советом. Кроме того, он был очень мил сам по себе, весел и легкомыслен на редкость. Он и его брат, неплохой художник, спустили за какой-нибудь год полумиллионное наследство, полученное после смерти отца. Он был женат на очень известной легкомысленной женщине, которая в конце концов покончила с собой. Во второй раз он женился на очень красивой, избалованной еврейке. Он очень ее любил, но когда дела его пошли хуже, она его бросила и вышла замуж еще раз, сохраняя его как любовника, к которому страшно ревновала. В общем, у милого Гриши была довольно пёстрая жизнь.
Эти несколько дней, проведенные мною с сыном, были очень значительным и радостным временем. Я выходила из дому только чтобы нагулять молоко и возвращалась домой с грудью, набухшей до того, что молоко брызгало фонтаном, если ее нажать. Ребенок был здоров и быстро прибавлял в весе, абсолютно не кричал, мы его приучали засыпать без укачивания. После кормления его укладывали в его корзинку, и он моментально засыпал. Я очень легко научилась его купать, всё налаживалось хорошо, как вдруг я страшно заболела. У меня началась сильнейшая головная боль, поднялся жар, но я не хотела никому об этом признаваться.
Наконец А.Ф. заметил мое состояние и заставил меня лечь. Я начала бредить — это был сплошной кошмар. У меня болела голова так, что я билась ею об стену, я никого не узнавала, мне казалось, что хотят отнять от меня ребенка. Меня отвезли в Боткинские Бараки[299], там я избивала всех врачей и сиделок, на меня надевали смирительную рубашку, две недели я была без сознания, пережила целую чудесную жизнь, полную фантастических видении, какой-то героической деятельности.
Главным героем моих бредовых похождений был Н.П. Мне потом передавали, что я громко звала его иногда по целым дням. Мне сказали, что во время кризиса, когда врачи теряли надежду, что я выживу, я пожелала причащаться, что совершенно не было похоже на мои обычные настроения. Я думаю, что это устроила мне мать. Еще одной неприятностью, застигшей меня во время болезни, было то, что крестили моего сына, назвавши его как отца, Арсением.
Меня вдвойне возмущал самый факт крещения и то, что его назвали этим именем, которое я ненавидела[300]. Самым серьезным последствием моей болезни было то, что я действительно возненавидела А.Ф. Из больницы я не пожелала вернуться к нему, а поехала прямо к матери, хотя мне пришлось жить с ней в одной комнате и спать на одном с ней большом диване.
Мысль о том, что мог вернуться А.Ф., была мне просто невыносима, я не могла объяснить ему, почему я не хочу вернуться, потому что я еще долго после выхода из больницы заговаривалась и бредила. Но он решил доискаться причины и видел ее в влиянии на меня Н.П. Он перерыл мои ящики, отыскал все письма и записки, адресованные мне, переписал их в произвольном порядке и торжественно вытащил моей матери, упрекая ее в том, что она занималась сводничеством и укрывательством.
