Мама очень аккуратно бывала на каждом приеме, такая хорошенькая в своем черном костюме, с горячими и нервными руками, которыми она прижимала меня к себе. Я прятала нос в ее мех, рылась в ее муфте и не могла достаточно наговориться с ней и налюбоваться ею. Для приема были расставлены на некотором расстоянии белые скамейки и стулья; по окончании приема, когда все уходили, все было сдвинуто и представляло собой полный хаос. Однажды неожиданно пришли на прием папа и тетя Патя. Появление отца было для меня настолько неожиданным, что я закричала на весь зал и заплакала от радости. Он приехал на несколько дней с фронта за лошадьми для своего полка[195]. Среди моих одноклассниц было три-четыре девочки, с которыми я охотно проводила свободное время. Это, во-первых, Лили, очень хорошенькая, нервная, любившая стихи девочка, поклонница новых поэтов и поэтесс, мать которой, сама поэтесса, приносила ей на прием книжечки стихов, которые мы потом с восторгом заучивали наизусть. Затем моя соседка по парте, толстая, кудрявая и смешливая Леля Масловская[196], и две сестры Шенк. Они были близнецами и до того похожи друг на друга, что все их путали. Обе они меня обожали и наперебой старались это доказать. Остальные двадцать шесть девочек были мне безразличны. На рождественские каникулы были сплошные праздники, начиная с примерки «собственного платья» и поездки домой в нашей маленькой двухместной каретке и кончая последним обедом дома, на котором присутствовал отчим, приехавший с фронта. Меня возили в театры, в гости, в концерты, несколько дней я провела с Корольчатами, к ним же приехали Пушкинята, и мы все вместе буйно веселились, перепутав своим поведением бабушку Лампе. Но праздники прошли так скоро, что я и не заметила, как пора уже было собираться обратно в институт. Единственное, что было приятно в этой перспективе, — возможность увидеть Лили, поделиться с нею впечатлениями от прочитанных книг, виденных людей и пьес. Еще некоторое удовольствие было в полученных мною акварельных красках, о которых я давно мечтала для выполнения задуманных мною иллюстраций к «1001 ночи». Официальная часть этих рисунков попала в школьный музей, а неофициальная, на мой взгляд, более интересная, разошлась по приятельницам[197]. Учиться мне было слишком легко, так что я уроков никогда не учила. Французские диктовки я принципиально скатывала с книги, поэтому и не научилась до сих пор писать правильно по-французски. По-немецки в диктовках я ошибок не делала и успевала еще подсказывать другим. Единственным неприятным предметом была арифметика. Самыми развлекательными считались уроки гимнастики, бывавшие почти ежедневно, естественной истории в физическом кабинете и уроки танцев, бывавшие только раз в неделю и казавшиеся событием, к которому готовились. Гладили ленточки, чистили ногти, обычно в чернилах, тщательно причесывались и туже шнуровались. Гимнастика была «прямая» и «кривая». Каждый месяц бывал осмотр хирургом, определявшим состояние наших спин. Следствием этого осмотра было разделение всего класса на «прямых» и «кривых». «Прямые» занимались в большом зале нормальной «шведской» гимнастикой, «кривые» таинственно уходили в новое здание, где, по их рассказам, их растягивали на лестницах, раскладывали на скамейках, заставляли делать какие-то однобокие упражнения. Как я ни старалась, мне никогда не удалось стать «кривой». Единственно, чего я добилась, — это лежаний по десять минут на жесткой скамейке. Физический кабинет, в котором производились опыты, был очень мал. В нем жили рыбки в аквариумах, тритоны и аксолоты[198]. Когда производились опыты, особенно с сероводородом, дышать было положительно нечем. Урок приходилось кончать раньше, несмотря на неудовольствие некоторых девочек, кокетничавших с учителем, страшным уродом по фамилии Птицын[199].
Уроки танцев, сразу для двух параллельных классов, происходили в большой зале под музыку тапера, в присутствии инспектрисы, зорко следившей за нашим поведением. Пол-урока мы учились делать реверанс: под звуки полонеза мы плавно приседали до полу, расправив обеими руками свои широкие платья. На настоящие танцы оставалось мало времени, и любительницы их сердились на неуклюжих, задерживавших всех остальных. Учитель[200], во фраке и лакированных туфлях, жадно присматривался к цветнику хорошеньких лиц. Он пытался ухаживать за нашей классной дамой, но та весьма холодно от этого уклонилась, чем привела нас в восторг. Весной 1916 г. я снова заболела ревматизмом, чем была очень довольна, потому что меня взяли домой и в конце апреля увезли в Крым. Меня провожали отец и мой крестный[201]. Ехали вчетвером, мама, Георгий Владимирович Кусов, художница Варвара Матвеевна Баруздина[202] и я. Варвара Матвеевна, «Матвеич», как мы ее называли, учила меня немного рисованию в Царском Селе, где мы были соседями[203]. Она познакомилась с мамой в Теософическом обществе[204], и у них, таких разных, нашлось много общего. Она была маленькой горбатой старушкой, но художницей во всем. Ее учитель и дядя, академик Чистяков[205], передал ей те же приемы и традиции, что и своим многочисленным и прославленным ученикам, как Репин, Врубель, Серов, Савинский[206] и другие. Несмотря на разницу возрастов, я тоже с ней дружила, мне нравились ее идеалистические рассуждения, ее рассказы об Италии и о дяде Павле Петровиче. Мы приехали в Феодосию в первых числах мая, задержались там пару дней, пока нашли подходящую дачу в Коктебеле[207]. Куда и переехали на парной линейке[208] со всеми сундуками и чемоданами. Первые дни было пасмурно, купаться нельзя было, все показалось мне неярким и неинтересным. Горы там действительно были невысоки — там лишь начинается Крымский хребет. В сторону Феодосии — покрытые ковылем плоскогорья, к югу — скалистый Сюрю-Кая — Гора-пила, покрытая дубовым лесом, Святая гора и базальтовый Карадаг — нагромождение обломков, столбы лавы с обветрившимися кратерами. Потом, исходив эти горы вдоль и поперек я полюбила их, но на первый взгляд место показалось мне мрачным и неуютным, хотя в садах было достаточно зелени. Пляж местами был очень хорош, с тонкими песком и с гладким дном. Прибой выбрасывал множество камней причудливой формы и разнообразной окраски. Сначала я собирала только белые камушки и усыпала ими целую дорожку перед нашим балконом. Потом стала разбираться лучше, и к концу лета у меня была маленькая коллекция сердоликов и халцедонов. Мы жили в доме поэта и художника Максимилиана Волошина[209]. Это был совсем особенный дом[210]. Он был населен почти исключительно петроградской и московской богемой. Было несколько поэтов, порядочно актеров, пара музыкантов[211]. В доме командовала мать Макса[212], энергичная, стриженая старуха с орлиным носом, властным голосом, ходившая в шароварах и курившая трубку. Сам Волошин, бородатый и кудрявый, походил на Зевса-Громовержца, боялся своей матери и на ее громкий зов: «Ма-а-акс», — отвечал тоненьким голосом: «Я сейчас, мамочка!», — и бежал вверх по лестнице. Он носил длинные хитоны и танцевал танец бабочки на крыше своего дома. У него была удобная двухэтажная мастерская с большой библиотекой и балконом. Рано утром можно было видеть, как Макс в одном купальном халате шел купаться[213]. вернуться О своем деде А.А. Смольевский вспоминал: «В начале 1916 г. он был мобилизован. От этого времени осталась его фотография — седой, сильно постаревший, но все еще породисто-красивый» (Восп. А.С. Л.30). вернуться Масловская Елена Владимировна (Леля, 1903–1988) — однокурсница и подруга О. Ваксель по Екатерининскому институту благородных девиц. «Подруга Лютика… появилась на свет тоже в Ковне, как и Лютик, но только на четыре месяца позже… Отец Елены Владимировны служил тогда вместе с зятем моего деда Богдановичем, т. е. жена Богдановича Мария Александровна была сестрой моего деда А.А. Вакселя (см. примеч. 52). <…> Среди своих предков по материнской линии тетя Леля упоминала графа Гауэншильда и баронессу фон-Винклер, а также сестер Шишмаревых, известных по портрету Брюллова <… > Об отце своем тетя Леля рассказывала… примерно следующее. Он был родом из татар, осевших в Литве в “Смутное время” — которые так и назывались — “татарва литовская.” Им было разрешено жениться на литовских девушках, оставаясь магометанами <…> Мать тети Лели и ее тетка носили фамилию Воршевы» (коммент. А С.). На «Портрете сестер Шишмаревых», написанном К.П. Брюлловым (1839, ГРМ), изображены Александра Афанасьевна (1820–1893, в первом браке Чернышева, во втором — Дурасова) и Ольга Афанасьевна (1821–1868, в замужестве Олсуфьева) — дочери известного петербургского театрала и садовода-любителя А.Ф. Шишмарева и А.С. Шишмаревой, урожденной Яковлевой. Предки Е.В. Масловской: Елена Константиновна фон-Винклер и Дмитрий Иванович Воршев. Их дочери: Воршевы Ольга Дмитриевна (ее муж Владимир Александрович Масловский) и Марш Дмитриевна (муж Егор Егорович Дерикер, гомеопат). «От тети Лели я узнал, что Мария Дмитриевна гадала на картах моей маме перед ее отъездом в Норвегию: “Карты все время выходили такие, что хуже быть не может, и тетя Маня старалась выдумать для Лютика что-нибудь утешительное. Увидев последние фотографии Лютика… она взяла снимок в профиль, повернула лицом кверху и воскликнула: “Это же совсем мертвое лицо, точно Лютик лежит в гробу!”» (коммент. А. С.). Некоторые подробности из прошлого семьи Масловских передает запись беседы А.А. Смольевского с Е.В. Масловской. «“А где ваше семейство жило в Петербурге до революции”, - спрашивал я как-то тетю Лелю. — “На Измайловском, в том доме, где теперь магазин “Стрела”. В доме был лифт, паровое отопление, прекрасные квартиры и управляющим был барон Цур Мюлен” (Мне было бы интересно выяснить, какое отношение он имел к жандарму Андрею Цурмилену, наблюдавшему когда-то за сборищами друзей у моего прадеда петрашевца Федора Николаевича Львова в Соляном городке, о чем мне рассказывала бабушка, вспоминая свое детство; ее пугали, что отдадут Цурмилену; не имел ли он также отношение к композитору Андрею Александровичу Цурмилену, члену ЛССК в предвоенные годы?)» (коммент. А. С.). ЛССК — Ленинградская организация Союза композиторов РСФСР (1957), творческая общественная организация композиторов и музыковедов, существует с 1932 г. вернуться Унаследованная от предков склонность к рисованию рано появилась у О. Ваксель. Она продолжала эти занятия вплоть до конца своей жизни. В Екатерининском институте учителями рисования были А.Б. Виллевальде, сын известного баталиста, и барон П.Р. Медем; затем последовали занятия под руководством В.М. Баруздиной (см. примеч. 202). «Бабушка рассказывала мне, что мама в детстве любила рисовать иллюстрации к сказкам, например: “Там на неведомых дорожках // Следы невиданных зверей”. Мне жаль, что за время нашей с бабушкой эвакуации в нашей квартире пропала библия на французском языке с закладками, сделанными мамой акварелью на узких полосках бумаги, например, с одной стороны перистые ветви деревьев на фоне заката, с другой — морское дно с водорослями и раковинами» (коммент. А. С.). В собрании Музея Анны Ахматовой только две живописные работы О. Ваксель. Натюрморт с анютиными глазками — не вполне самостоятельная вещь: если не дамское баловство, то словно исполнение чужой воли (может быть, гипноз Баруздиной, вышколившей ученицу?). Вид из кухни квартиры на Таврической улице во двор на соседние окна и крышу, написанный маслом на картоне, любопытен с точки зрения топографии места. Но есть в нем и эмоциональный подтекст. Мутноватый колорит зимнего пейзажа выдает угнетенность или тревогу автора: желтые стены зданий с зеленоватыми тенями и замкнутость дворового пространства на стыке двух фасадов рождают ощущение безысходного одиночества. Если ранняя графика О. Ваксель — романтические марины с парусниками (есть и акварель 1918 г. со сценой корабля, попавшего в шторм) и мотивы «дамского» творчества — женские головки, красотки с собачками, «незнакомки», то к осени 1932 г. относятся два рисунка, исполненные черной тушью кистью. Вероятно, они сделаны с натуры. Первый — интерьер дома Вистендалей с переплетом огромного окна и цветочными горшками на подоконнике (на обороте дата: Okt 32), другой лист — пейзаж с деревьями и их отражением в воде. Выбор материала и характер рисунка, безусловно, передают некое напряжение и тревогу. вернуться Тритоны — род моллюсков, которые водятся в морях жаркого и умеренного климатических поясов. Аксолоты, аксолоть — хвостатое земноводное из отдела амфибий (голых гадов). вернуться Птицын Виктор Александрович — преподаватель естественной истории Екатерининского института. вернуться Учитель танцев — Николай Сергеевич Аистов, артист императорских театров. вернуться Герцог Г. Лейхтенбергский (примеч. О. Ваксель). Крестный О. Ваксель — Лейхтенбергский Георгий Николаевич (Гиги, 1872–1929) — герцог, внучатый племянник Николая I. Командир эскадрона лейб-гвардии Конного полка, полковник. Председатель общества ревнителей истории (1912), почетный председатель петербургского общества охотников. Сослуживец А.А. Вакселя по Кавалергардскому полку. вернуться Баруздина Варвара Матвеевна (1862–1941/1942) — художница, училась в ИАХ, давала частные уроки; соседка Ю.Ф. Львовой и О. Ваксель по квартире на Таврической улице (см. примеч. 252). Автор многочисленных портретов О. Ваксель, а также Ю.Ф. Львовой, X. Вистендаля, переданных А.А. Смольевским в Дом-музей П.П. Чистякова (НИМРАХ). На одном из портретов О. Ваксель (1932, тушь, перо) художница написала стихи, которые Юлия Федоровна прикрыла сухими настурциями. «Ока у тебя получилась старше, чем была в действительности», — говорила она Баруздиной. Портретистка отвечала: «Люди с такими правильными чертами лица всегда кажутся старше своих лет, но зато долго выглядят молодыми» (из поясн. А.С.). вернуться С уходом мужа на фронт Ю.Ф. Львова поселилась в Царском Селе во Фридентальской колонии (см. примеч. 162). Дом 20 находился почти напротив расположенной на нечетной стороне Московского шоссе дачи П.П. Чистякова. Имеется свидетельство А.А. Смольевского, что на некоторое время она с дочерью перебралась, очевидно, при участии В.М. Баруздиной, в чистяковский флигель «Плач Ярославны» (см. примеч. 134), где занимали нижний этаж. Здесь во время приступов ревматизма Лютика навещали великие княжны (из поясн. А. С.). Сохранилась фотография О. Ваксель того периода (Дом-музей П.П. Чистякова) Девочка снята в интерьере флигеля во время болезни. Однажды сюда приходил С.А. Есенин (сообщено Н.М. Молевой. Москва). вернуться Теософское общество основали в 1875 г. в Нью-Йорке Е.П. Блаватская (1831–1891) и американский юрист полковник Г.С. Олькотт (1832–1907) с целью «сформировать ядро всемирного Братства», «содействовать сравнительному изучению религий и философий», «исследовать неизученные законы природы и скрытые силы человека». Теософия как религиозно-мистическое учение считала «самым великим и справедливым закон многократного нового рождения человека на этой земле» (цит. по: Блаватская Е.П. Тайная доктрина. Эзотерическое учение. М., 2000. Т. 3. С. 92). Имеет своих последователей во многих странах мира. В начале XX в. после раскола общества из теософии выделилась антропософия. К теософскому обществу принадлежали большинство лиц из близкого окружения Ю.Ф. Львовой. Они, согласно учению о перевоплощениях и трансмиграции, верили в то, что у каждого из них прежде была какая-то другая жизнь, например в Египте или Индии. Когда в городе началась «уплотнительная» политика, Ю.Ф. Львова «самоуплотнилась», поселив в свою квартиру друзей-теософов (см.: Ласкин А. Ангел, летящий на велосипеде. С. 50–51). О. Ваксель теософией не интересовалась (из поясн. А.С.). вернуться В.М. Баруздина была дочерью старшей сестры художника-педагога Павла Петровича Чистякова (1832–1919). В Петербург она приехала из тверского г Красный Холм для учебы в Академии художеств и поселилась у дяди. Своей семьи не имела, поэтому жила то у родственников, то у Ю.Ф. Львовой, то при монастырях. В квартире Ю.Ф. Львовой она при ее малом росте занимала просторный платяной шкаф (в нем оборудовали электричество), откуда наблюдала и зарисовывала жизнь домочадцев (см. примеч. 251). В 1915–1916 гг. художница снимала квартиру совместно с В.Г. Кусовым на ул. Ставропольской. 1. П.П. Чистяков был не академиком, а профессором исторической и портретной живописи ИАХ (с 1892); в 1912 г. вышел в отставку в чине действительного статского советника. По его педагогической системе обучались многие известные художники. вернуться Савимский Василий Евменьевич (1859–1937) — художник и педагог. В 1926–1932 гг. был председателем кружка им. П.П. Чистякова, на рисовальных вечерах которого в 1929 г. О. Ваксель позировала в качестве модели. В различных государственных и частных собраниях сохранились ее портреты, исполненные художниками — членами кружка (см.: Чурилова Е.Б. Указ. соч. С. 206, 280). вернуться Коктебель — поселок в Крыму у подножия вулканического массива Карадаг. О. Ваксель с матерью и ее спутниками отдыхала в Коктебеле с 8 мая по 13 августа 1916 г. О популярности этого места отдыха говорят строки из письма В.Ф. Ходасевича жене: «В Коктебеле около ста домов и около 2 тысяч обитателей» (цит. по: Купченко В. труды и дни1877-1916. СПб., 2002. С. 400). вернуться Линейка — род телеги, запряженный парой лошадей, со скамьей для пассажиров, рассаживающихся спинами друг к другу. вернуться Волошин Максимилиан Александрович (1877–1932) — поэт, литературный критик, художник, искусствовед, переводчик. В записной книжке поэта имеется отметка о его посещении Ю.Ф. Львовой в Петербурге на ул. Таврической (см. примеч. 252) 13 апреля 1916 г. Возможно, это произошло вскоре после их знакомства, за которым последовало и приглашение в Коктебель. Один из портретов поэта, написанный В.М. Баруздиной в 1916 г. гризайлью, до 1934–1935 гг. находился у Ю.Ф. Львовой (ныне в Государственном литературном музее г. Москвы). Художница забрала холст во время одного из визитов к композитору. Бабушка с внуком в 1935–1942 гг. жили в доме 35/1 по ул. Таврической/ Тверской в квартире на первом этаже. вернуться В доме Волошина в августе 1984 г. открыт мемориальный музей, сохранивший подлинную обстановку мастерской и летнего кабинета поэта. Двусветная мастерская была пристроена к дому в 1912 г., отделка закончена в 1913 г. Летняя двухэтажная пристройка дома имела длинный балкон, называемый палубой, в отличие от нижней палубы — южной террасы ее одноэтажной части. Летний кабинет хозяина назывался подмышкой. Софья Исааковна Дымшиц (1889–1963, в 1907–1914 гг. вторая жена писателя А.Н. Толстого) вспоминала: «У Волошина была прекрасная мастерская, великолепная библиотека. Вся крымская и приезжая интеллигенция группировалась вокруг этого поэта и художника. Было чудесно жить и работать в его доме, находившемся на самом берегу Черного моря, на террасах, балконах, в мастерской или просто на берегу моря или в горах. Вся жизнь в Коктебеле, вся атмосфера в доме были насыщены творческой работой, творческой инициативой, в солнечной здоровой обстановке, среди глубоко интеллектуальных людей. Сам М.А. Волошин и его мать были широкими артистическими натурами, пламенно любившими искусство и творческого человека. В их доме каждый находил себя, каждый чувствовал себя дома» (Воспоминания художницы С.И. Дымшиц-Толстой. 1961 // ОР ГРМ. Ф. 100. Ед. хр. 249. Л. 40–41). вернуться К Волошину в Коктебель в 1911–1932 гг. летом съезжались поэты из Москвы и Петербурга. В 1916 г. в его доме, кроме которые О. Ваксель упоминает в своих мемуарах, отдыхали М.П. Арцыбашев, О.Э. и Е.Э. Мандельштамы, Ю.Л. Оболенская, В.Ф. Ходасевич, М.И. Цветаева, С.Я. Эфрон и другие. Состав гостей (числом от 10 до 20 человек) постоянно менялся; но, несмотря на это, М.А. Волошин в 1916 г. неустанно работал, в частности завершил и готовил к изданию эссе о В.И. Сурикове. С.И. Дымшиц-Толстая вспоминала: «В доме всегда были гости — дневали, ночевали, жили месяцами. Каждому вновь прибывшему давали кличку, которая сразу делала его членом общества» (Воспоминания художницы С.И. Дымшиц-Толстой… Л. 41). Об этой же специфичности отношений гостей дома поэта писал и А.А. Смольевский: «В 1916 г. в Коктебеле, когда на волошинской даче затеяли игру: определить характер каждого из участников на основе названия какой-нибудь басни Крылова, — бабушку Юлию Федоровну назвали “Стрекоза и муравей”, Лютика — ‘‘Зеркало и обезьяна”, а самого Макса — “Пустынник и медведь”» (Восп. А. С. Л. 85). вернуться Речь о Елене Оттобальдовне Кириенко-Волошиной, урожденной Глезер (1850–1923). «Мать его, которую никто никогда не осмелился бы назвать старушкой, была прелестна со своей пышной серебряной шевелюрой и удивительно живыми умными глазами. Она носила мужские бархатные шаровары, высокие желтые чувяки и вышитый кафтан. Курила трубку» (Воспоминания художницы С.И. Дымшиц-Толстой… Л. 41). Портрет Е.О. Кириенко за вязанием — рисунок В.М. Баруздиной (1916, Дом-музей П.П. Чистякова) — висел у О. Ваксель в комнате. После ее отъезда в Осло в 1932 г. художница забрала портрет в Детское Село в дом своего дяди (см. примеч. 209, 205). Лист поступил в музей от наследников П.П. Чистякова. вернуться О ритуале купания поэта вспоминали и другие его гости. «М. Волошин ходил в тоге, с венком из полыни на голове. Он купался ежедневно в море летом и зимой, за что получил среди окрестных жителей-крестьян кличку “буйвол”. Обаяние и благородство души этого человека были беспредельными (Воспоминания художницы С.И. Дымшиц-Толстой… Л. 41). В.Ф. Ходасевич писал жене о встрече с О. Мандельштамом на пляже: «Здесь просто. Ходят в каких-то совершенных отрепьях, купаются в чем попало…» (цит. по: Купченко В. Труды и дни… 1877–1916… С. 399). |
