А вот и придорожный куст; только верхушка его еле торчит из сугроба. Каждое утро на этом месте маленький Рудис Линдынь поджидал соседа Брингу, возившего в школу своих детей и племянников.

Останавливая лошадь, тот обычно говорил:

— Залезай в сани и ты, кузнечик. Сколько веса в такой козявке — лошадь даже не почувствует.

У занесенного куста мальчик стал ждать. Ноги его глубоко ушли в снег, а спина начала покрываться белой пушистой пеленой. На левой ноге больно саднил большой палец. Морозило. Рудис чувствовал, как по телу пробежал холодок, словно под рубашку залезли муравьи.

«Почему же Бринга сегодня запаздывает?» — думал мальчик, все глубже втягивая голову в плечи. Наконец, где-то за Снежной завесой прозвучал бубенчик. На дороге показался темный силуэт лошади. Мальчик прошел немного вперед и остановился у самого края дороги. Бринга, в шубе с высоко поднятым барашковым воротником, восседал на передке саней, а за его широкой спиной укрывались от ветра четверо ребят. Тесно прижавшись друг к другу, они глядели по сторонам сквозь узкие щели платков. Бринга посмотрел вбок и увидел стоящего у дороги малыша. Красное простодушное личико улыбалось ему. Бринга дернул вожжой и ударил лошадь по спине кнутовищем.

— Шевелись, старая!

Лошадь от неожиданности присела и рванулась вперед. Сани пронеслись мимо мальчика, чуть не задев его. Рудис еле-еле успел отскочить и, завязнув в сугробе, с удивлением смотрел вслед быстро удалявшимся саням.

— Папа, это же Рудис Линдынь, — тронул за рукав Брингу сынишка. — Смотри, вон он стоит у дороги.

— Знаю, знаю! — пробурчал отец и снова ударил лошадь кнутом.

— Дяденька, возьмите меня с собой! — прозвучал слабый детский голосок, сразу же заглушенный воем метели. — Дяденька, почему… вы не берете?

Сани скрылись из виду. Спустя миг их след был запорошен.

А метель все кружит. Теперь уже нельзя отличить, где небо, где земля. Маленькая детская фигурка бредет вперед без дороги, даже не зная, где эта дорога. Метель завывает, оглушая мальчика. Временами ветер сбивает его с ног, и он катится, как клубок, от сугроба к сугробу, встает и снова бредет, потом проваливается по пояс в снег. Белый снежный вихрь угрожающе проносится над ним, как огромная хищная птица. Мальчик совсем заплутался. Он пробует подняться на ноги, делает несколько шагов и снова проваливается в снег. Озирается вокруг: дороги нигде не видно, излучина реки уползла куда-то далеко за белую непогодь. Он думает о школе — сегодня он опоздает на первый урок, учитель в тетрадке запишет замечание… оставит после уроков. От этой мысли Рудис сразу чувствует себя покинутым и одиноким.

Сквозь вой ветра слышится частое детское всхлипывание. Вся равнина до самой опушки леса стонет. Снежная буря проносится над лугами и заводями, задерживаясь только около маленького человечка. Над ним постепенно вырастает снежный бугорок.

Мальчик больше не плачет. Метель танцует вокруг него, и из снежного бугорка вырастает сугроб.

К вечеру метель утихает, и из-за туч на свинцово-синем небе показывается солнце.

…Возле школы дочка Бринги, вылезая из саней, спрашивает отца:

— Папа, почему ты сегодня не взял Рудиса?

Бринга, стряхнув с попоны снег, насмешливо отвечает:

— Пусть Линдынь сам заботится о своих чадах. Разве я виноват, что у него нет лошади?

Отвернувшись в сторону, он сердито бурчит так, что трудно понять его слова:

— Когда выбирали в волостное правление, я оказался для него плох… голосует за гнид и хибарочников. А я развози его ребятишек?.. Не-ет…

Девочка посмотрела на отца и больше ни о чем не спросила.

1931

Резкий встречный норд-вест катил седогривые волны. Трехтысячетонный пароход «Дзинтар», груженный углем, тяжело подпрыгивал и переваливался с боку на бок, идя по бушующему простору Северного моря. На командирском мостике, вобрав голову в воротник пальто, насупившись, шагал капитан. К нему поднялся матрос, посланный на корму отметить показания лага, и доложил, что судно за последний час прошло меньше мили.

— Свинство! — проворчал про себя капитан. — Ветер шесть баллов, море вовсе не такое бурное. Мисинь! — крикнул он юнге, который шел из баталерки[11] с бачком картофеля в руках. — Сбегай-ка вниз и спроси машиниста, в чем там дело. Мы совсем не двигаемся с места.

— Есть, господин капитан! — ответил юнга и пустился бегом по качающейся палубе. Через несколько минут он вернулся.

— Машинист говорит, что прочищали топки и в котлы накачивали воду. Поэтому давление спало.

Недовольным жестом капитан отпустил юнгу и, сойдя с мостика, направился лично проверить причину тихого хода судна. Он обогнул каюты командного состава и по межпалубному трапу спустился в машинное отделение. Дежурным оказался второй механик, седой одутловатый старик в очках, с пышными усами и измазанными отработанным маслом руками. Его спецовка цвета хаки лоснилась и была покрыта пятнами красок и жира.

— Мы топчемся на месте! — крикнул капитан, не ответив на приветствие механика. — Какое давление?

— Сто пятнадцать фунтов…

— В чем дело? Разве при чистке топок давление у вас всегда спадает на пятьдесят фунтов?

— Нельзя сказать, чтобы всегда, капитан. Все зависит от того, какой кочегар у топок.

— Чья сейчас вахта?

— Старого Карклиса.

Капитан сплюнул.

— Я давно уже говорил чифу[12], что стариков незачем брать в море. Судно не богадельня.

Раздосадованный капитан оставил механика и скрылся в темном проходе кочегарки. Сверху доносился шум подкатываемой угольщиком тачки. Грохот сброшенного угля звонко отозвался в стенах полупустого бункера. Пройдя вдоль сильно, нагретых котлов, капитан остановился в конце узкого темного хода. Старый Карклис, занятый чисткой топок, не заметил его прихода. Постояв некоторое время молча и понаблюдав за работой кочегара, капитан укоризненно покачал головой, сплюнул и, ощупью пробравшись мимо котла, вернулся в машинное отделение.

— Скажите, чтобы первый механик пришел ко мне… — обратился он к машинисту. — С убогими нечего возиться.

В то время как наверху, в капитанской каюте, двое стариков — капитан и первый механик — решали судьбу третьего, тот, обливаясь потом, выламывал из топки шлак и подбрасывал уголь. Старому Карклису было шестьдесят два года. Ниже среднего роста, смуглый, жилистый и сухопарый, он казался высохшим в этой адской жаре, созданной шестью пылающими топками. Словно огненные пасти каких-то чудовищных хищников, стояли они перед ним, вечно голодные и ненасытные.

Вот уже сорок лет, как он кормит их то в одном, то в другом конце земного шара. Горы угля прошли через руки старого Карклиса — когда-то крепкие, мускулистые руки, и он играючи насыщал ими жадные пасти топок. А сегодня… Впервые в жизни старый Карклис не мог справиться со своим извечным противником. Лопата с углем казалась тяжелее, а дверцы топок выше, чем обычно… Страшно… очень страшно…

Дряхлое тело обливалось потом. Соленые капли стекали со лба и щек, разъедали глаза. Карклис работал суетливо и лихорадочно. Звон лопаты чередовался со стуком крюков и ломов. Одна за другой открывались пылающие пасти топок, выбрасывая клубы горячего воздуха. Громадные куски накалившегося шлака лежали на кучах золы и шипели, когда их обдавали водой.

Недавно набранная в котлы вода уже нагрелась, в очищенных топках снова полыхало яркое пламя, а стрелка манометра никак не могла перейти за сто двадцать фунтов. Карклис все больше нервничал. Где-то внутри защемило — было задето чувство собственного достоинства старого кочегара. Он старался изо всех сил, используя ловкость и опыт, добытые долгими годами тяжелого труда. Но ему так и не удалось поднять стрелку манометра хотя бы на несколько делений. Время дежурства подходило к концу, и все его усилия были напрасны. Мысль, жуткая и безжалостная, мелькнула в сознании старого человека: это — старческая немощь, дряхлость!