Лапа принялся за работу: вспорол брюхо бычка, выпотрошил и зарыл внутренности в яму, которую выкопал в замерзшей земле. Потом разрубил тушу бычка на куски. На востоке зажглась Венера. Времени оставалось немного. Человек лихорадочно работал. Крупные капли пота падали с его лба. Временами он тревожно озирался на дорогу. Кругом стояла тишина, никто так рано никуда не спешил. Лапа успокоился. Но когда он бросил последний кусок туши на салазки и хотел закрыть их лоскутным одеялом, где-то совсем рядом заскрипел снег, и почти в ту же минуту возле Лапы вынырнули две темные фигуры. Остолбенело смотрел он на эти фигуры, темные силуэты которых резко выделялись на белом снегу. Они приближались не говоря ни слова.

Горячая волна пробежала по всему телу Лапы. Приближалось что-то тяжелое, неотвратимо роковое, что должно сокрушить его. Он даже не думал о бегстве. Сама судьба приближалась к нему, и Лапа с опущенной головой предавался ее власти.

Перед ним стояли два бородатых мужика в валенках и добротных полушубках. Лапа получил удар кулаком по лицу, но не почувствовал боли. Он ничего не чувствовал. Он несколько раз падал, сбитый с ног тяжелыми ударами, и опять поднимался и шел. Его вели в деревню. Там его ждала смерть, это он хорошо знал, ибо таков был неписаный закон в этом отдаленном уголке земли. Деревенские богатеи здесь сами судили воров… А Антон Лапа сегодня стал вором.

Солнце золотило стекла лесной лачуги. Паулина грела корове пойло и деревянной мешалкой размешивала куски кормовой свеклы в большом котле. Ночью опять шел снег, и все следы около избушки замело.

Карл обувался. Он надел две пары носков и старательно стягивал завязки постол. Паулина что-то искала на полке. Сын встал перед ней и прямо посмотрел ей в глаза. Она давно ждала этой минуты, и для нее это не было неожиданностью.

— Где отец? — спросил Карл.

— У нас нет мяса, — ответила Паулина. — У лесной опушки уже целую неделю гуляет какой-то бычок. Отец, наверное, пошел добыть нам мясо.

Карл решительно надел на голову белую заячью шапку. У дверей он обернулся. Лицо его было таким серым, словно он пришел с молотьбы.

— Так я пошел… — прошептал он.

— Непонятно, почему его так долго нет, уже второй день. Заверни в Крусы — может быть, ему там какая-нибудь работа нашлась.

Паулина хочет, чтобы и в Крусах знали, что это случилось. Но Карл не идет к высокому дому на лесной опушке. Он спешит в деревню. Он знает здешние обычаи.

Еще издали Карл видит темный клубок посреди улицы, и до него долетают редкие, прерывистые крики. Самосуд состоялся. Тяжелый, ответственный труд судей потребовал много сил. Они устали и охотно возвращают Карлу то, что осталось от Антона Лапы.

Один из парней даже притаскивает салазки Лапы, находившиеся все время в качестве вещественного доказательства во дворе сборни. Кто-то принес охапку соломы, устилает салазки и помогает уложить на них Антона Лапу.

Дорога идет в гору. Карл везет отца и тяжело дышит. Наверху он останавливается и приподнимает одеяло. Он еще жив, этот человек. Карл снимает с шеи платок и вытирает кровь с отцовского лица. Обмакивает в снег и вытирает. Но его прикосновения причиняют отцу только боль, и сплошная рана с двумя широко открытыми глазами стягивается в болезненной гримасе.

Карл молча тащит салазки по занесенной снегом дороге. У ворот выгона он останавливается и поднимает одеяло. Вечный сон смежил усталые веки. Антон Лапа больше не хочет видеть этот лес. В этом лесу водятся волки. Он, наверное, боится встретиться с этими чудовищами, поэтому он спасовал перед своими страданиями.

Двойные следы тянутся ему навстречу. Они протоптаны совсем недавно. Карл узнает этот кованый каблук. Здесь шла и женщина — у нее маленькая нога, и когда она ступает по земле, носок вывертывается наружу…

Под навесом жалобно мычит корова: уходя, Паулина забыла ее напоить. Наверное, торопилась.

Карл поднимает застывшее тело отца и с трудом втаскивает в комнату. Он весь в крови.

— Ну подожди, Круса… — шепчет Карл. — Скоро такие, как ты, ответят.

Под навесом протяжно, жалобно мычит корова. Она хочет пить. На оконном стекле бьется одуревшая муха. Все другие мухи уже забрались в щели потолка и замерли. И только одна упрямо бьется о стекло и жужжит…

1930

Бэлла — сука доктора Фридмана ощенилась пятью щенками в тот же день, когда Леда, принадлежащая торговцу с барахолки Майсиню, принесла семерых. Собаки были соседками. Хотя темно-серая остроухая немецкая овчарка Бэлла большую часть своей жизни проводила в гостиной, нежась на тигровой шкуре, а дворняжка неизвестной породы Леда свои дни коротала во дворе, они хорошо знали друг дружку. Если бы какому-нибудь досужему американскому генеалогу вздумалось исследовать родословную всех двенадцати новорожденных щенков, то они оказались бы довольно близкими родственниками. Хорошо натасканным ученым, которые за приличную мзду могут любого миллионера превратить в потомка королевского рода, несомненно, было бы под силу привести в порядок и родословную дворняжки…

Молодые отпрыски Бэллы мало радовали доктора Фридмана: из пяти слепых, визжащих маленьких существ только трое казались чистокровными овчарками, а двое определенно были потомками уличных бродяжек. Семья же Леды состояла из представителей самых разнообразных пород. Там были и черные с белыми пятнами, и желтые длинношерстые, и обещавшие в будущем стать курчавыми. Сама Леда нисколько не была привлекательна: длинная, темно-серой масти, с коротковатым, как бы съежившимся хвостом, с белым пятном на крестце. Как бы там ни было, но своих детенышей она защищала с такой же яростью, как любая собачья аристократка. Даже мальчишки барахольщика Майсиня не осмеливались приближаться к логову Леды в дровяном сарайчике. Каждому смельчаку, который намеревался переступить порог сарайчика, угрожали белые собачьи зубы. Свобода передвижения кухарки доктора Фридмана по кухне была сильно ограничена. Бэлла со своим потомством расположилась в углу за плитой.

Пока щенки были еще слепы, они не отползали дальше своего логова, их вполне устраивала близость теплого мохнатого существа. Это греющее и питающее их тело казалось им всей вселенной. Но в один прекрасный день малыши прозрели. Огромный мир открылся их взорам! Сарайчик и кухня, казалось, были насыщены грозными силами. Чувствовать себя в безопасности можно было только под боком матери, их кормилицы, которую они узнавали по запаху.

Однажды, когда щенки подросли настолько, что начали бродить подальше от своего логова, жена барахольщика Майсиня заманила Леду в квартиру и дала ей полакать немного молока. В это время сам Майсинь уложил щенков в большую бельевую корзину, оставив в логове для утешения Леды только одного. С остальными щенятами Майсинь подался на барахолку. Проходя мимо соседских ворот, он встретился с доктором Фридманом, который услышал визг щенков и поинтересовался содержимым корзины.

— Хм, у меня дома пятеро таких же, — сказал врач. — Дал бы вам хорошо заработать, если бы вы взяли их тоже продать…

Он умолчал о том, что уже предлагал щенков своим знакомым, но у всех были собаки, а увеличивать свое хозяйство животными сомнительных кровей никому не улыбалось. Сейчас были в моде чистокровные породы с родословными свидетельствами.

— Какой у вас породы щенки, господин доктор? — поинтересовался Майсинь.

— Немецкие овчарки. Мать — третье поколение от волка.

Это дельце сулило прибыль, а Майсинь был не из тех, кто упускает случай и возможность заработать. На барахолке Майсинь появился с двумя корзинами.

У Бэллы похитили четырех щенят. Маленькие создания, не чувствуя возле себя привычного тела матери, жалобно скулили и тесно прижимались друг к дружке. Собачий ряд барахолки навещался разным людом. Иные были действительно серьезными покупателями, они интересовались качествами и достоинствами щенят и справлялись о норове и повадках суки, другие заглядывали сюда, чтобы побалагурить с продавцами. Некоторые продавцы привели с собой матерей щенков и демонстрировали их как образец, гарантирующий высокое качество товара. Несомненно, собаки были стройны, и претендовали на честь родства с волками. Но если бы кто-нибудь из действительных покупателей подробнее поинтересовался родительницами этих щенят, его поразила бы их плодовитость: корзины продавцов ежедневно пополнялись различными шавками, а одну и ту же стройную собаку с навостренными ушами представляли как их доподлинную родительницу. С одинаковым успехом она могла признать своими потомками бульдогов, терьеров или мопсов и сенбернаров. Но публике нужна была гарантия, а для гарантии требовались стоячие остроконечные уши…