Около полудня на базаре появился плотный розовощекий мужчина в серой одежде. На берегу реки Лиелупе ему принадлежали большой хутор и лавка. С ним был долговязый подросток в фуражке школьника.
— Ну, как дела с собаками? — обратился кулак к Майсиню. — Стоящий ли у тебя товар?
Этот человек был знатоком собак. Он перебирал, переваливая с боку на бок, всех щенят Майсиня и испытывал их выносливость, приподымая тремя пальцами за шкурку. Заскуливших он тотчас клал обратно в корзину и больше не уделял им никакого внимания. В конце концов ему понравился щенок черной масти из длинношерстых, который терпеливее всех переносил испытание. Маленький чернушка позволял себя переворачивать и щупать.
— Вот это будет пес. Что просишь за него?
— Десять латов.
— Ну и ну, рехнулся! Десять латов? Все ли у тебя дома? Чтобы за этакого лохмача давать десять латов. Стыдись, человече!
— Нечего стыдиться. Очень сердитая порода. Жаль, что не привел мать, — настоящая волчиха…
— А почему вислоухий?
— Разве вам не известно, что у щенят немецкой овчарки уши делаются стоячими только на четвертом месяце?
— Гаральд, так ли это? — обратился хуторянин к долговязому подростку.
— Да, так говорят…
Маленького чернушку купили за шесть латов.
— Папа, он не серой масти. Теперь все заводят себе серых овчарок. Нерон у лесничего, Писарев Марс, учительский Фило — все серой масти.
— Ну, и что же?
— Господин, у меня есть и серые… — напомнил Майсинь. — Похожи на настоящих волчат…
Хуторянин немного подумал, почесал подбородок и решил: «В чем же дело? Будем растить двух щенков. Старому Караву скоро придется дать отставку».
Таким образом обыкновенный чернушка Леды, за которого отдали только шесть латов, получил спутника и товарища — серого от Бэллы, стоимостью в десять латов. В тот же вечер, помещенные в пустую корзину, они предприняли свое первое путешествие — их увезли из Риги. Черному дали кличку Боб, серого, как истого представителя породистых собак, прозвали Джеком…
Случилось это в летние каникулы, и за первоначальное образование собак взялся Гаральд. Вооружившись вычитанными в журналах советами по дрессировке и воспитанию собак, он решил применить все известные ему способы, чтобы его воспитанники стали образцовыми экземплярами. Прежде всего следовало определить карьеру каждой собаки. Чистокровного Джека было решено воспитывать, как игрушку, которую по воскресеньям можно было бы брать с собой, когда идешь в церковь, показывать знатным людям волости и, как равного, ввести в общество собак лесничего, писаря волостного управления и учителя. Само собой понятно, что ему надо было пройти лучшую школу, научиться вести себя должным образом, приобрести хорошие манеры. Бобу же решили со временем передать цепь и конуру старого Карава, поэтому от него, как от будущего цепного пса, требовали злости и звериной ярости. Казалось, что характеры обеих собак как нельзя больше подходили к этим карьерам. Джек был смышленой, внимательной собакой. Он быстро понял, что благополучие всецело зависит от долговязого подростка и его отца, что послушное выполнение их приказов избавляет от ударов плетеного арапника и, кроме того, приносит кое-какое лакомство. Отчасти боясь арапника, отчасти соблазняясь кусочками сахара, Джек признал власть подростка и стал подлизываться к нему. Он быстро научился сидеть, становиться на задние лапы, держать в зубах папиросу, ложиться, облизываться по приказанию и носить порученные ему вещи. Это было выгодно, ибо после каждого такого трюка следовало вознаграждение. Джек был хорошей породы и соображал, откуда идет добро. Он заметил, что толстяк с розовыми щеками является здесь главным, все его боятся, все его слушаются — значит, к нему следовало проявлять особое внимание и привязанность.
На каждый зов или оклик хозяина Джек подобострастно вилял хвостом. Иногда он ложился у ног хозяина и время от времени украдкой лизал ему руку. Это было наивысшей лестью, какую собака могла выразить. Это должно было показать, что нет на свете ничего слаще хозяйской руки. Гаральд научил Джека ненавидеть всех оборванцев, всех чужих, с которыми сам был груб.
С Бобом было труднее. Его предки свободно кочевали по улицам пригородов, промышляли пропитание и не привязывались ни к одному из тех двуногих существ, которые при каждом удобном случае угощали их пинком или камнем. Уже при первой попытке дрессировки команда «ложись» пробудила в нем чувство сопротивления. Он не понимал, к чему такое лежание, и совсем не давал себе труда упражняться в нем. Но каждый раз, когда он упрямо вставал на ноги, его били; если не помогали оплеухи, его хлестали арапником. Всовывать себе в рот папиросу он тоже не позволял, и однажды, когда Гаральд попытался силой разжать ему челюсти, он впервые укусил его. И странно: грозное двуногое существо отпрянуло в сторону, вытерло пальцы и никогда больше не пыталось лезть в пасть Боба. Порку он, конечно, получил, но она отнюдь не вселила в него благоговение: он еще больше возненавидел это злое, причиняющее боль создание. Позже, когда порки стали повторяться слишком часто, Боб понял, что их можно избежать. Не надо только при каждом окрике подростка боязливо прижиматься к земле. Издали тот ничего плохого сделать не мог, а камни, которые он швырял, не попадали в цель. На зов Гаральда Боб теперь не реагировал — он притворялся глухим. Он совсем не смотрел в его сторону и, занятый каким-нибудь своим делом, убегал подальше. Наконец, педагог бросил всякую надежду сделать из него умное, послушное животное. Однажды этот вопрос был обсужден на семейном совете за ужином.
— Ну, если он не хочет ничему учиться, не надо, — заключил хозяин. — Ему эта учеба и не нужна. Был бы только злым, тогда все в порядке…
Все приметы Боба свидетельствовали об отваге. Чтобы развить в нем врожденный инстинкт недоверия к людям и сделать злость преобладающим качеством характера, его стали систематически злить по специально продуманному методу. Боба запирали в комнату и часами всячески дразнили. Тыкали в морду палкой, ловили за хвост, за шиворот, словом — тиранили. Вначале, устав от таких мучений, Боб пытался вымолить сострадание, жалобно скулил, стараясь найти прибежище у ног хозяина и хозяйки. Но его никто не жалел, все его отталкивали, и протесты несчастного животного становились все отчаяннее. Он начал грызть палки, которыми его дразнили, с оскаленными зубами набрасывался на своих мучителей, а если осмеливались хватать его за хвост, Боб, не задумываясь, впивался в руку. Его дразнили, старались причинить боль, и животное стало избегать человека. Часто он прятался где-нибудь в сторонке и в одиночестве жалобно стонал и тихо скулил, жалуясь на непонятную ненависть, с которой обрушивался на него весь мир. Людей он стал считать своими врагами и на всех, пытающихся к нему приблизиться, скалил зубы и предостерегающе рычал. Боб день ото дня становился все злее, в нем росла слепая ненависть к людям.
Со временем Боб поумнел. Наблюдения привели его к выводу, что преследовали его лишь на своем дворе, там, где все подчинялись толстому, краснолицему человеку, а на улице и на берегу реки его никто не трогал. Встречались даже такие странные двуногие, которые старались его приласкать и бросали ему что-нибудь съестное. Но недоверие к человеку так глубоко засело в сознании Боба, что он никого к себе не подпускал. Поняв, что вне его собственного двора никто не дернет его за хвост и не будет совать ему палки в морду, Боб все чаще предпринимал продолжительные прогулки. Вместе с другими молодыми собаками он мог целыми часами, бегать по лугам и полям так далеко от своего дома, что постройки хозяйского хутора скрывались из виду. В обществе собак он был спокоен. Ему не приходилось никого опасаться; наоборот, здесь все боялись оскала его зубов и сердитого рычаний. Даже старые псы почтительно относились к его рычанию и обнюхивались с Бобом как с равным, не пытаясь демонстрировать свои боевые способности.
