— Вон из моего дома, безбожник! — снова потеряв самообладание, заорал Лиепинь. — Видеть тебя больше не хочу.

— Мало ли чего ты не хочешь! — Чунда кивнул Элле: — Начинай собираться, жена.

— Куда собираться? — встревожилась Элла. — Что ты хочешь делать?

— Мы сегодня же уезжаем отсюда.

— Что ты, Эрнест? Куда мы поедем?

— Туда, где меня не будут унижать.

— Ты уж не выдумывай, Эрнест.

— Ты отказываешься ехать?

— Если бы я еще знала, куда и что нас ждет… А так разве можно? И тебе бы лучше успокоиться, хорошенько все обдумать, когда голова поостынет… Отец скоро перестанет сердиться.

— Не хочу, чтобы у меня голова поостыла. Если вам нравится, можете положить свои мозги в погреб на лед. Их и крысы не тронут — очень уж плесенью от них несет.

Он ушел в спальню и начал энергично укладывать в мешок свои вещи. Время от времени он с горьким упреком в глазах оглядывался на Эллу. Она сидела на кровати и молчала.

— Так. Теперь можно идти. Желаю счастья, дорогая женушка.

— Эрнест, — жалобно зашептала Элла. — А как же я? Зачем ты меня бросаешь?

— Я тебя звал, могу еще раз повторить. Но если тебе кружка молока дороже мужа…

— Ты меня бросаешь? Совсем?

Чунда поглядел на Эллу и разжалобился.

— Если, конечно, ты меня любишь… можешь приехать в любой момент. Как только устроюсь, напишу. И он ушел.

Обычно Ояр уходил по утрам из дому раньше Руты, потому что на заводе работать начинали в восемь часов. Только по понедельникам они выходили вместе, и Ояр провожал Руту до райкома комсомола. Она имела обыкновение составлять в этот день план работы на всю неделю и потому приходила за час до начала занятий; пока молчали телефоны и не было посетителей, Рута просматривала свои заметки, самые важные и неотложные вопросы, которые следовало разрешить в ближайшее время, распределяла по дням.

В воскресенье они с Ояром были на Киш-озере, катались на буере Юриса Рубениса; вечером пошли в театр, смотрели один из замысловатых современных балетов, от которых больше получал наслаждения глаз, чем ухо: красочные декорации, великолепные костюмы, виртуозные танцы… и ни одной запоминающейся мелодии.

— Когда тебя ждать вечером? — спросила Рута Ояра.

— Часам к одиннадцати, наверно, буду, у меня сегодня семинар по международному положению. Если тебе скучно будет…

— Когда мне скучать, Ояр. А сегодня к тому же я принимаю дела райкома.

— По акту или на честное слово?

— Это уж позвольте звать нам с Айей, — преувеличенно серьезно ответила Рута.

Они кивнули друг другу на прощание, еще раз оглянулись — оба в одно время, — улыбнулись и пошли каждый в свою сторону.

В это утро и Айя пришла раньше обычного.

— Как вчера катались? — спросила она, снимая пальто.

— Такой день был, Айя, такой день, — и Рута с воодушевлением стала рассказывать о подробностях вчерашней прогулки. — Мы с Ояром решили непременно построить к будущей зиме буер. У меня за вчерашний день легкие столько свежего воздуха набрали, теперь на всю неделю хватит.

— Я бы тоже покаталась, но мой Андрей что-то капризничал, наверно зубки режутся. Ну, а если я не еду, Юрис из солидарности остается дома.

— Юрис, наверно, не нарадуется на него.

— Оба мы не нарадуемся. Ваг погоди, Рута, когда он подрастет немного и начнет гулять со мной, какие дела мы будем делать.

— Да, хорошо, — тихо сказала Рута, задумавшись о чем-то своем. — Может быть, и я когда-нибудь испытаю это.

Они сели за работу. С формальностями они покончили за каких-нибудь полчаса, тем более что Рута была знакома со всеми делами и во время болезни Айи два месяца замещала ее. Но Руте хотелось еще о многом посоветоваться, получить последние указания. И хотя Айя никуда не уезжала и оставалась работать в том же районе, так что и позвонить ей можно было и забежать к ней, но все-таки у Руты было такое чувство, как будто впереди ее ожидало плавание по бурному морю.

— Да не бойся, Рутыня, — ободряла ее подруга, — ты и фронт прошла и в партизанах была, что же теперь-то бояться? Главное, что нам всем постоянно надо помнить, это — не крохоборствовать, стараться не утонуть в мелочах. Они тебе не будут давать ни минуты покоя, но ты не бойся того, что их так много. Если ты пожертвуешь этим мелочам часа два в день, этого будет предостаточно. Но помни и о том, что иная на первый взгляд мелочь имеет принципиальное значение. Так вот надо уметь ее разглядеть острым взглядом, взглядом коммуниста.

Рута осталась одна. С чувством непривычного волнения взяла она трубку, когда ей позвонили из Центрального Комитета комсомола и поручили срочное задание. Это не был страх, или малодушие, или стремление убежать от трудностей — нет, скорее всего это было обостренное чувство ответственности, сознание, что от твоего успеха зависит в какой-то мере успех одного из великих и прекрасных начинаний эпохи.

— Выше голову! — сказала ей, уходя, Айя.

— Выше голову! — сказала себе и Рута. Она внутренне вся подобралась, как бы подставляя плечи для великой, почетной и трудной ноши, нести которую поручила вырастившая ее партия. Один этап будет пройден, начнется новый, еще более трудный и сложный, а когда будет завершен и он, никто не скажет ей: вот и все, теперь ты можешь остановиться, дальше пути нет… Никогда не будет конца пути развития и успехов советского человека. Не существует оград, загораживающих ему горизонт. Он шагает под солнцем, как исследователь, строитель и творец. Горы и моря расступаются, дают ему дорогу.

Поздно вечером возвращалась Рута домой. Голова у нее отяжелела, во всем теле чувствовалась глубокая усталость, но она была счастлива.

Холодный зимний воздух, словно чья-то ласковая рука, освежал своим прикосновением разгоревшееся лицо Руты. Так хорошо было идти по пустынной улице, хотелось продлить путь до дому.

«А почему бы и нет? Семинар у Ояра еще не кончился, а чай можно вскипятить в несколько минут».

Рута пошла по дороге, которой они с Ояром часто пользовались для воскресных прогулок. Снег перестал идти, на темном, почти черном небе заблистали бесчисленные звезды… И ей представился покрытый дерном шалаш в чаще дремучего леса… Кругом снег, вековые ели и в вышине, над уснувшей землей, звезды… Молодой партизан стоит на посту, охраняет драгоценную жизнь своих товарищей: ни один враг не подкрадется к умолкнувшему лагерю, рука злодея не застигнет героя…

Прекрасна была та жизнь, но теперь она во сто крат прекрасней.

Рута жадно вдыхала свежий ночной воздух, постепенно рассеивалась ее усталость. Новая жизнь радовалась тому, что она есть, что она существует.

Наконец-то в Упесгале состоялось долгожданное собрание, посвященное организации первого колхоза.

Индрик Закис немало поработал со своими ближними и дальними соседями. С каждым поговорил — и не раз поговорил. На первых порах его все засыпали вопросами. Но он давно уже начал подбирать нужную литературу — устав сельскохозяйственной артели, постановления правительства, книжки по специальным вопросам — и главные места назубок знал. А если на какие вопросы не мог ответить, обращался в уездный комитет партии.

Целый месяц волость кипела как в котле. В каждом доме велись страстные споры; все крестьяне разделились как бы на три лагеря: одни стояли за колхоз, другие руками-ногами отмахивались, а третьи говорили:

— Мы пока подождем, поглядим, что у них выйдет. Если что доброе, тогда и мы вступим, а если путаница получится, не нам ее распутывать.

Кулаки извлекали из закоулков памяти ульманисовских времен сказки и болтали всякие страсти: и жены-то в колхозах у всех общие, и если у кого есть одежа поновей — отнимут, отдадут лентяям; везде нужда-де и голод… Но эти россказни давным-давно потеряли свою силу, охотников слушать их находилось мало. К тому же многие упесгальцы во время эвакуации повидали настоящие колхозы и могли рассказать и про животноводческие фермы, и про колхозные электростанции, и про детские сады.