— Так это я, сосед… Мало ли у рабочего человека забот… — и чтобы повернуть разговор на другое, спросил. — Куда так торопитесь, сосед, в воскресенье?
— Да вот хочу поглядеть, как волость живет. Узнать, все ли очнулись от медвежьей спячки, или кого надо еще разбудить.
— Ну и как же? — приноравливаясь к его тону, спросил Чунда.
Они остановились посреди дороги.
— Ничего, начитают просыпаться. Если так дело пойдет, к весне в волости будет кое-что новое.
— Например? — пытливо спросил Чунда.
— Пожалуй, будет у нас свой колхоз.
— Вон вы куда метите!
— Да, к тому дело идет. Двенадцать крестьян уже согласны вступить. Если еще двенадцать присоединятся, тогда можно начинать. Жизнь на одном месте стоять не хочет.
— И вы тоже вступаете?
— Как же иначе. Первым запишусь.
— А Цирценис… председатель?
— Он в другом конце волости живет, пусть свою артель и организует. А вы как, сосед, смотрите на это дело? Долго еще думаете мучиться на лиепиньской земле? Никакого смысла нет.
— Какой там смысл, — согласился Чунда. — Я колхозы видал. В годы эвакуации бывать приходилось и за Уралом и ближе. В одном колхозе меня председателем хотели выбрать, но я занимал тогда крупную должность на большом оборонном заводе.
— Если Лиепинь не войдет, их земля будет как остров посреди озера, — сказал Закис. — Кругом все крестьяне с охотой вступают. Смешно ведь будет: со всех сторон на тракторах выезжают, а вы посредине за сохой плететесь. Куда это годится?
— Никуда не годится, — опять согласился Чунда. — Я, как глубоко советский человек, хорошо это понимаю. Лично я ничего не имею против, но вот вопрос — что старики скажут. На них иногда дурь находит…
— На кулаков все оглядываются, так, что ли?
— Есть такой грех, как говорится.
— Беседуйте понемножку, время еще терпит. Если решат, скажете мне. Стыдно будет, если мы вдвоем старикана не убедим.
Закис спросил Чунду, как у него идут дела с лесными работами. Услышав уверения, что к следующему воскресенью норма будет выполнена, похвалил его и попрощался.
«А он не такой уж пустой человек, — подумал Чунда. — Проворный — успел и о колхозе подумать. Что же, и организуют, и заживут… Почему и не быть колхозу в Упесгальской волости…»
Все, что он сейчас услышал, снова взволновало его. Но это было не то чувство, с которым он выбежал давеча из дому. «Эх, если бы удалось уговорить Лиепиней пойти в колхоз! Тогда бы не пришлось ждать десять — пятнадцать лет, пока избавишься от стариковских капризов. Свободный человек, полноправный член коллектива. Ах, какие возможности выдвинуться, какие перспективы перед способным организатором открываются!»
Дойдя до леса, Чунда повернул обратно к дому, не очень торопясь, впрочем, чтобы успеть подобрать и взвесить все доводы, которые должны убедить Лиепиней. Сознавая всю важность предстоящего разговора, он даже попробовал прорепетировать его: сам задавал вопросы и сам же на них отвечал, спорил с собой и, наконец, припер своего невидимого противника к стенке: «Твоя правда, Эрнест, пиши заявление от всей семьи».
Но когда он пришел домой и увидел опять те же самые лица, которые так сердито смотрели на него утром, Чунда упал духом и, следуя примеру искушенных дипломатов, отложил серьезный разговор. Лучше потом, когда у остальных прояснится настроение. Ждать бы пришлось до самого вечера, если не дольше, но тут Чунде пришла в голову счастливая мысль. Он разыскал приготовленные дощечки и гвозди, взял молоток и взобрался на крышу клети. Почти час проработал не переводя духа и заделал, наконец, злополучную дыру. «Ради великого дела можно и пострадать, — с сознанием собственного благородства думал он, — колхозное добро беречь надо».
Когда крыша была почти починена, во двор вышел Лиепинь посмотреть, как двигается работа, и сам придержал лестницу Чунде.
— Осторожнее, осторожнее, Эрнест, — предупредил он — тут одна перекладинка подгнила. Сам видишь, не стоило такой шум поднимать. Оглянуться не успел — и работа сделана.
Он примирительно улыбнулся. Улыбнулся и Чунда, хотя после принесенной жертвы он не расположен был к этому.
— Заделано прочно, — скромно сказал он. — Теперь никакой дождь не страшен.
Теща тоже благосклонно смотрела на зятя и даже не послала за водой. Но Чунда оказался настолько догадливым, что без напоминания взял ведра и пошел к колодцу. Тут и Элла улыбнулась и задорно подмигнула ему.
За обедом Чунда пошел в наступление.
— Великие дела творятся на свете. Люди с каждым днем становятся умнее и устраивают свою жизнь по-новому.
— Это по-каковски еще? — не вытерпев, спросила Лиепиниене.
— В нашей волости, можно сказать под самым нашим носом, колхоз организуют. Я давеча с Закисом разговаривал. Желающих много, но принимают только самых надежных крестьян. Нам тоже предстоит вступить. Я, с своей стороны, дал согласие, так что к весне заживем по-новому.
Лиепиниене побледнела. Старик побагровел, как петушиный гребень. Элла безмолвно смотрела на мужа неприязненным взглядом. Все перестали есть.
— Колхоз, говоришь? — медленно, задыхаясь, проговорил Лиепинь. — Согласие дал? Да ты нас со всей шкурой продал, не спросившись, хотим ли, не хотим… Это же разбой!.. В дом умалишенных тебя надо отправить!
— Ну, ну, полегче, — пробормотал Чунда. — Чего так расходились?
— Он и правда с ума сошел! — обретя дар речи, крикнула Лиепиниене и заголосила: — Боже ты мой, боже, и что теперь будем делать! Придут, выгонят со двора, заставят жить в землянке, отдадут наш дом голодранцу какому-нибудь!..
— Какое ты имел право!.. Как ты посмел это сделать!.. — с натугой вопил старик. — Грабители только так делают… Под суд надо отдать… За мошенничество, за растрату чужого имущества. Преступник ты — больше никто… Для того я тебя в семью принял, чтобы ты меня на старости лет нищим сделал? Нет, покуда я жив, ни в какой колхоз не пойду. Выписывай меня, сейчас же выписывай. Беги скорее к Закису и скажи, чтобы он мою фамилию в свои списки не ставил.
— Беги скорее, пока не поздно, — стонала Лиепиниене. — Может, не успел записать нас в эти грамоты.
— Эрнест, неужели это все правда… про колхоз? — дрожащим голосом спросила Элла.
— Ну да, правда, — пожимая плечами, ответил Чунда. — Колхоз будет. А ваша земля на самой середине находится, вам теперь деваться некуда, как ни вертите. Честное слово, не понимаю, чего вы все так нервничаете. Другие бы радовались, не всякому такое счастье выпадает.
— Смотря что называть счастьем. Я никак не думала, Эрнест, что ты такой легкомысленный. Поговорил бы хоть сначала с домашними.
— Я начал говорить, но вы такой вой подняли, словно на похоронах.
— Я тебе запрещаю вести такие разговоры в моем доме, — снова закричал на него Лиепинь.
— Говорить ты, старик, никому не запретишь, — хладнокровно ответил Чунда. — Подумаешь, султан какой. Пока я говорю, ты молчи и жди, когда тебе дадут слово… У вас, правда, как в сумасшедшем доме. Я вам всем заявляю: колхоз дело хорошее. Сами вы не зияете, чего брыкаетесь. Заладили одно: «не хотим, не хотим, не хотим», — передразнил он. — Как маленькие.
— Я про этот колхоз слышать не желаю, — чуть сбавив тон, но все еще сердито сказал Лиепинь. — А если уж я не имею права приказывать в своем доме, то Христом-богом прошу: не говори ты при мне об этом.
Значит, нет? — угрожающе спросил Чунда.
— Нипочем, — ответил тесть.
— Ну хорошо, теперь я знаю, что мне предпринять.
Элла отчаянно моргала мужу, стараясь его унять: она чувствовала, что совершается что-то непоправимое. Но он не обращал внимания на ее знаки.
— Если вы отказываетесь идти в колхоз, тогда и я отказываюсь жить с вами. Ни одного дал больше не останусь у вас в батраках. Себе и жене заработаю на хлеб в любом месте. В последний раз спрашиваю: пойдете или нет?
— Нипочем не пойду, — повторил Лиепинь.
— Хорошо, — сказал, поднимаясь из-за стола, Чунда. — Все понятно. Завтра можете сами ехать в лес, гражданин Лиепинь. Только смотрите, чтобы лошади спину не натерло. Она у вас нежная.
