— На весла, ребята! Назад! К пароходу! Живей, ребята, не щадите сил!

Но ни одно весло, повисшее в воздухе во время разговора механика с капитаном, не опустилось в воду. Мрачный ропот людей был ответом на приказ.

— Нельзя! Пароход сейчас пойдет ко дну. Водоворот затянет и шлюпку…

— Пошли! — стонал Силис. — Я вам приказываю! Вы обязаны подчиняться.

— Мы еще хотим жить, — проговорил столяр Меднис.

— Я прошу вас! Ведь совсем недалеко. Доставьте меня на пароход, а сами уходите от него. Там же мой сын — понимаете ли вы это?

— Нельзя, капитан, теперь слишком поздно!..

Тогда Силис уже не приказывал и не умолял. Он оттолкнул в сторону шкатулку с документами, сорвал с себя пальто и бросился в море.

Люди видели, как он доплыл до парохода и по шлюпочным канатам взобрался на палубу.

— В правом бункере, в самом низу! — вслед ему прокричал Пурэн.

Нос «Серафима» медленно уходил в воду, и так же медленно из воды поднималась корма. Старый пароход напоминал теперь молящегося индуса, припавшего лбом к земле; темные мачты, словно простертые в отчаянии руки, поднимались к небу.

Силис толчком раскрыл дверцу межпалубного помещения и, спотыкаясь, влетел в бункер.

— Альбин, сынок, где ты? — звал он. — Откликнись, Альбин, иди ко мне!..

Скатываясь вниз, в темноте грохотал уголь, так как пароход все больше клонился на нос.

— Альбин, почему ты не отвечаешь? Скорее иди ко мне — мы тонем!

Тогда он услышал тихий стон и наудачу бросился на звук, но дорогу преградила груда угля. Он зажег спичку и пополз через груду. За нею была наполовину засыпанная углем впадина; при свете угасающей спички Силис успел рассмотреть голову и плечи сына. Все его туловище было засыпано скатившимся углем.

— Папа… — снова застонал мальчик. — Мне больно, я не могу двинуться. Помоги мне встать.

Корма парохода поднималась все выше и выше, и на мальчика обрушилась новая осыпь. Окровавленными пальцами с обломанными ногтями капитан выдирал из завала большие куски антрацита и выбрасывал их из впадины. Но освобожденное пространство тут же вновь заполнялось. Под углем стонал раненый мальчик. Над ним, словно разъяренный тигр, в отчаянии метался отец, сбрасывая уголь.

— Великий боже, если ты существуешь, задержи гибель парохода! — Силису казалось, что он шепчет, но это был крик, отдавшийся во всех уголках межпалубного помещения. — Всего лишь несколько минут… не ради меня, а ради этого невинного ребенка. Все дурное я совершал ради него. Он этого не знал. Если твой праведный гнев требует возмездия, уничтожь меня, заставь меня слепым и нищим дожить мои дни, но пощади его, о великий боже!

С каждым куском угля, который ему удавалось вырвать из груды, в его голосе пробуждались сотни лихорадочных мыслей, преисполненных диким отчаянием и бурным самоунижением. Он не спорил с судьбой — он унижался перед ней. Он выпрашивал лишь маленькое снисхождение: возьми меня всего и то, что я имею, но пощади его, ибо он не виноват!

Но судьба не пожелала сделать этой уступки, она не довольствовалась жизнью и имуществом капитана Силиса, ей нужны были еще и его муки.

В то время как снаружи вокруг этих людей море и сила притяжения земли делали свое дело, они тоже продолжали делать свое, как будто у них, у этих ничтожных пигмеев, была какая-то надежда победить в этой борьбе, исход которой уже заранее был предопределен.

Наконец, Силису удалось освободить сына. Но когда он взял его на руки и бросился к выходу, мальчик закричал от боли и оттолкнул отца:

— Пусти! Папа, не трогай меня! Больно…

У Альбина было что-то повреждено. Каждое прикосновение отца обжигало его, как огнем, и Силис понял, что сына ему не спасти. Ему самому, возможно, еще удалось бы спастись, но эту мысль он отбросил, едва она зародилась. Бережно, будто боясь испачкать мальчика вымазанными кровью руками, он взял, его на колени и прижался лбом к его голове. Он ничего не говорил, не ласкал его, а мысленно просил прощения и обещал навсегда остаться с ним.

— Альбин, сынок мой, тебе ведь не страшно? — робко спросил он, когда пароход закачался в агонии.

— Нет, папа, ведь ты со мной… — шептал мальчик. — Это хорошо, что ты не двигаешься… Так мне лучше…

— Я навсегда останусь с тобой!.. — тихо ответил Силис.

Когда первый поток воды хлынул в межпалубное помещение и докатился до них, мальчик дернулся и попытался подобрать ноги.

Тогда капитан встал и поднял своего маленького сына над головой, чтобы холодная морская вода не коснулась его.

И пока только он мог, он держал его так, будто принося жертву, словно человек, в смятении и смирении отдающий свою дань судьбе.

1937

Черная лодка шла морем. Люди возвращались на ней из церкви в рыбацкий поселок Грива. Парус был поднят, но мужчине пришлось грести — пока длилось богослужение, береговой ветер стих. Гребец лениво поднимал весла, время от времени поглядывая через плечо в сторону берега — не пора ли поворачивать к стоянке. Кроме него, в лодке было еще двое, третьего же, который лежал на руках матери завернутый в синее бумазейное одеяло, еще нельзя было назвать в полном смысле слова человеком. Но поездка в церковь была предпринята именно ради него: сегодня его крестили. В честь крестного отца мальчика назвали Симаном.

Когда ребенок забеспокоился, мать расстегнула кофточку и дала грудь. Хотя один из мужчин — тот, который греб, — был ее мужем, а другой, Симан Дауде, слишком стар, чтобы его стыдиться, она все же слегка покраснела и отвернулась.

Мужчины говорили о рыбной ловле. Крестный Симан жевал табак и поминутно сплевывал в море бурую жидкость, похожую на грязную кровь.

Достигнув стоянки, они причалили и вытащили лодку на берег. Там было много таких же черных лодок и таких же стариков, как крестный Симан. Несколько лодок было вытащено на берег и опрокинуто вверх дном; на поломанных килях сидели старики. Они посасывали трубки и глядели на море — как толпа призраков, стерегущих пустынный берег. К этой компании принадлежал и Симан Дауде, но сегодня он был крестным отцом и ему не пристало здесь сидеть.

— Пойдем к нам обедать, — предложил Екаб Пурклав, отец маленького Симана. — У меня есть водка.

Мужчины пошли вперед, а мать с ребенком на руках следовала за ними на некотором расстоянии. До самого дома они ни разу не оглянулись на Анну, и за все время она не сказала ни слова — у них шел свой разговор. Поселок был невелик — всего девять домов, разбросанных на узкой полосе земли между маленькой речкой и песчаным пустырем. Самый большой дом принадлежал Симану Дауде; крыша дома была покрыта черепицей, а стены обшиты досками. Дойдя до домика Екаба Пурклава, Симан вручил Анне рубль.

— Это крестнику на костюм!

Анна покраснела и до тех пор мяла рубль в руке, пока тот не стал влажным от пота.

Екаб сейчас же достал водку, и все уселись за стол.

Анне тоже пришлось сесть с мужчинами и немного выпить, так как Симан Дауде, старый холостяк, любил за выпивкой пошутить с женщинами. Он был состоятельным человеком.

Маленького Симана уложили в другой комнате, и он быстро заснул. Анна завесила окно бумазейным одеялом, чтобы ребенка не кусали мухи. Взрослые могли теперь спокойно пообедать.

— Куда ты? — спросил крестный, когда Анна спустя некоторое время хотела пойти взглянуть на сына.

— У вас ведь свои разговоры, — улыбнулась она смущенно. — Что ж мне…

— Так сиди и слушай, — сказал Симан.

И Анна сидела, слушала разговор мужчин и не говорила ни слова. Она была из дальних мест, поэтому никто из ее родных не мог явиться на крестины. Когда часть водки была выпита, Симан начал рассказывать. Если он говорил что-нибудь не так, Екаб ему возражал, и Анна не знала, с кем она должна соглашаться. К вечеру в маленьком домике стоял такой шум, как будто там Собрались все болтуны поселка.

Когда Екаб опрокинул и разбил бутылку, маленький Симан проснулся. В комнате было темно. Темнота и одиночество напугали ребенка. Он заплакал, но из-за пьяного шума взрослые не слышали его жалобного зова. Он плакал долго и громко, стучал маленькими ножками в стенку колыбели, но никто к нему не приходил.