— Если серьезное что, найду.

— Хочу созвать после обеда партийную группу совместно с комсомольцами.

— Вот это правильно, товарищ Пургайлис. Я вам помогу оповестить товарищей.

— Спасибо. Совещание назначим на шесть часов.

Кончив разговор, Марта заметила, что в канцелярии сидит Ирма Лаздынь. Нарядившись по случаю воскресенья в лучшее платье, свежая, ловкая, она казалась очень хорошенькой. Девушка перебирала на своем столе бумаги и улыбалась.

— Вы слыхали, что случилось, товарищ Лаздынь? — заговорила Марта. — Ну, что вы об этом скажете?

— Это меня не касается, — холодно ответила девушка и стала читать какую-то старую инструкцию.

— Я думаю, это касается каждого из нас. Если на наших глазах творятся безобразия, никто не может оставаться равнодушным.

— Безобразий так много, что переживать их все нет никакой возможности. К тому же от злости пропадает красота, а я не хочу портить цвет лица.

Она, словно поддразнивая, с улыбкой посмотрела на Марту и вышла.

Вечером состоялось совещание. Узнав о нем, в исполком пришел и Биезайс, но Марта не позвала его наверх, в свою комнату, где собрались остальные. Тогда он открыл окно кабинета и, высунувшись из него, стал прислушиваться. Но наверху окно было закрыто и участники совещания говорили так тихо, что внизу нельзя было разобрать ни одного слова.

«Готовят петлю старику Биезайсу. Вмешиваются в мою личную жизнь. Какое им дело, с кем я выпиваю субботнюю рюмочку? Исполкомовские деньги я ведь не трогаю — хватает и своих».

А в это время наверху Марта Пургайлис говорила:

— Биезайса надо снять с работы. Он пропивает волость, топит каждое начинание. Такие люди, как Буткевич и Пушмуцан, только компрометируют советскую власть и дают нашим врагам пищу для сплетен. Новые люди должны занять их место. Профессоров мы не найдем, но быть того не может, чтобы во всей волости не набралось несколько хороших работников. Если мы хотим, чтобы наша волость из отстающей стала передовой, нам всем на несколько месяцев придется отказаться от отдыха, работать и работать. Кому это кажется трудным, пусть заявит сейчас и не обманывает товарищей. Подытожим наши силы, распределим задания и возьмемся за работу, потому что мы больше не имеем права плестись в хвосте ни один день, ни один час.

Утром Марта уехала в город. Вернулась она через два дня, а вместе с нею приехали уездный уполномоченный министерства заготовок и начальник уездного отдела НКВД. В волости произошли важные события. Председателя исполкома сняли с работы, а исполнение его обязанностей поручили заместителю Лаксту. Новые работники из волостных активистов и комсомольцев сменили Буткевича и Пушмуцана, а старого Вилде и Каупиня арестовали, так как к этому времени были неоспоримо доказаны их преступления во время гитлеровской оккупации.

Будто свежий живительный ветер пронесся над волостью, будто гроза прошла и очистила воздух. Люди стали спокойнее и деятельнее. У пункта Заготзерна длиннее стали очереди подвод, наконец-то волость начала борьбу за первое место в уезде, вступила в трудное и захватывающее соревнование.

Как-то вечером Гаршин сидел у Марты. Говорили о будущей работе, о сделанном и виденном за день. Было покойно, тепло и приятно. Петерит давно привык к Гаршину и, не стесняясь, расспрашивал «дядю Володю» обо всем, что занимало его беспокойный, пытливый ум. Гаршин гладил светлые, мягкие волосы ребенка, и сердце у него вдруг сжалось, заныло давней, привычной болью.

Он вспомнил такой же вечер, когда в последний раз сидел в кругу своей семьи. Такой же мальчуган ласкался к нему, требовал рассказов и сам что-то рассказывал тоненьким голосом. И тут же рядом самый милый, верный друг — жена.

На другой день вся Советская страна слушала историческую речь Молотова. То было 22 июня 1941 года. Вечером того же дня инструктор Н-ского районного комитета партии Смоленской области Владимир Емельянович Гаршин явился в военный комиссариат и получил предписание. Его направили в резервный полк. Через год, повоевав уже под Москвой и у Старой Руссы, он попал в Латышскую стрелковую дивизию. Еще в роте разведчиков Гаршин начал учиться латышскому языку, а позднее, когда его перевели в штаб пехотного полка, один капитан, работавший до войны учителем в Риге, занялся с ним грамматикой и познакомил с латышской литературой. В конце 1943 года Гаршин впервые получил известие о родных: и жену и сына гитлеровцы убили в первую же неделю оккупации, как только узнали, что глава семьи — командир Красной Армии. Прошлой зимой, выписавшись из госпиталя, Гаршин съездил навестить родные места и родные могилы. Никто не знал и не мог сказать, где похоронены его жена и сын. Через несколько дней Гаршин вернулся в Ригу — помогать своим боевым товарищам латышам. Проработав два месяца в одном тресте, он неожиданно для самого себя согласился поехать директором в одну из восстанавливаемых машинно-тракторных станций.

Собственно, это было понятно — задолго до войны Гаршин года два работал в политотделе МТС. Вспомнилось тогдашнее счастливое время, молодость. Вот так Владимир Гаршин и очутился в этих краях.

Медленно надвигались сумерки. Тихо звучал голос Марты. Петерит забрался на колени к Гаршину и незаметно задремал, прислонившись головой к его груди. И Гаршину казалось, что он дома и теперь опять будет продолжать прежнюю, прерванную войной, жизнь.

Он молчал и задумчиво глядел в окно.

Когда он простился с Мартой и вышел, было уже темно. На дворе к нему быстро подошла, очевидно поджидавшая его здесь, Ирма Лаздынь.

— Товарищ Гаршин, мне надо вам несколько слов оказать, — торопливо и взволнованно начала она вполголоса.

— Пожалуйста, я слушаю, — отозвался Гаршин, немного удивленный ее волнением.

Она оглянулась, будто хотела удостовериться, что никто ее не слышит, и придвинулась к Гаршину. В лицо ему повеяло ее горячее дыхание.

— Не ходите сейчас домой, — быстро зашептала она, — там на дороге вас ждут… наверно, бандиты. Я с час тому назад ходила погулять, зашла в лес, слышу — голоса, двое мужчин разговаривают очень тихо, я их не могла узнать. Я испугалась, притаилась за деревом… Они спорили между собой — когда вы обратно пойдете. По имени вас, правда, не называли, а так… — она запнулась, — однорукий. Я уверена, они вас убить хотят. Это — бандиты, честное слово. Потом они ушли подальше, а я потихоньку выбралась из леса. Не ходите, товарищ Гаршин…

— Интересно, — протянул Гаршин.

— Интересного тут ничего нет, это просто ужасно. Разве нельзя позвонить по телефону в МТС, оказать заместителю, что не придете домой…

— Я не могу околачиваться здесь до самого утра, — сказал Гаршин. — На фронте у нас было гораздо больше врагов, и то мы с ними справлялись. На что это будет похоже, если гвардии капитан капитулирует перед несколькими бандитами?

— Зачем так неразумно рисковать, товарищ Гаршин? — горячо уговаривала его девушка. — И вам не надо оставаться на улице… вы можете побыть в моей комнате…

— Благодарю вас, товарищ Лаздынь, — сказал Гаршин и, взяв руку Ирмы, крепко пожал ее. — Пусть не думают, что меня можно взять голыми руками. До свиданья…

Он вышел на дорогу. Во дворе исполкома долго еще стояла девушка, вглядывалась в темноту, с тревогой и отчаянием прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся до нее в эту осеннюю ночь.

«Господи, хоть бы с ним ничего не случилось… хоть бы удалось пройти незамеченным… Не верит он мне, а это правда…»

Прошло с полчаса. Все было тихо, не прозвучал ни один выстрел. Ирма Лаздынь немного успокоилась и ушла к себе в комнату, но заснуть в ту ночь так и не могла.

Попрощавшись с девушкой, Гаршин пошел не обычной своей дорогой, а свернул в поле и по межам, с противоположной стороны, приблизился к ельнику, который на полпути между исполкомом и МТС острым клином подходил к самой дороге. Если уж кто-нибудь собирался его убить, он должен был засесть только тут, больше негде было. В Гаршине проснулся бывалый разведчик. Тихой, кошачьей поступью, с приготовленным для стрельбы «вальтером» в руке, он бесшумно крался между деревьев, и глаза его, привыкшие видеть и ночью, буравили темноту, ощупывали издалека каждую ель, каждый куст и кочку.