— Восемь процентов годового плана.

— Ну, вот. На каком месте мы теперь по уезду?

— На предпоследнем. В соседней волости дела похуже нашего.

— Гм-да, — крякнул Биезайс. — Что поделаешь… Наша волость расположена на Вндземской возвышенности, умникам из уезда и Риги надо бы это понять. Здесь всегда позже сеют хлеб, и созревает он позже. Разве сырое зерно можно молотить?

— Правильно, товарищ Биезайс, — поддакнул Вилде. — Здесь Видземская возвышенность, нас нельзя равнять с Елгавой и Бауской, у нас свои сроки — природой установленные. И куда они торопятся? Разве хлеб хуже будет оттого, что его сдадут в январе или феврале?

— О январе и разговору быть не может, товарищ Вилде! — крикнул Буткевич. — Пропала тогда моя голова. Снимут с работы и посадят за саботаж. Пушмуцан сам придет арестовать. А еще говорит — друг.

Милиционер улыбнулся, обнажив желтые, выкрошившиеся зубы.

— Когда я тебя арестовывал?

— О, от тебя, брат, и не того еще дождемся, — улыбнулся Буткевич.

— Если бы все такие были, как товарищ Пушмуцан, жить бы можно было, — заговорил Крекис. — Он понимает, как трудно крестьянам, и ни с кого шкуры не дерет.

— Что смотрите — пейте, — подзадоривал Каупинь. — За здоровье товарища Биезайса! Наша волость счастливая при таком председателе. Пожелаем ему еще многие лета стоять у штурвала нашего волостного корабля и вести его через все бури и штормы! Прозит!

— К этому ничего и не добавишь, — сказал Вилде, и все чокнулись.

Крекис страшно морщился после каждой рюмки, и его кисло-горькие гримасы вызывали всеобщий хохот. Но все опять умолкли, потому что заговорил Биезайс.

— Вот меня все славят, а подумал кто-нибудь из вас, чего мне стоит угодить всем? Раньше, когда нужно было считаться только с уездом, легче было. Пока оттуда придет бумага, пока приедет представитель, можно денек-другой дыхнуть свободно. А теперь что? В исполкоме сидит парторг и только за тем и следит, не забыл ли ты что-нибудь выполнить. Второй барин на твоей шее — в МТС; иной раз прямо и не поймешь, от кого из них больше неприятностей — от Пургайлиене или от этого русского, от Гаршина.

— И сообразят же бабу парторгом назначить, — заговорил Каупинь. — Хоть бы солидную бабу прислали, опытную, а ведь у этой под носом еще мокро… Кто ее такую уважать будет, кто побоится?

— Не скажите, товарищ Каупинь, — возразил Биезайс. — Ее голыми руками-то не возьмешь. Посмотрели бы, какой крик подняла, что молотилки не отремонтировали. Меня среди ночи с постели стащила и до тех пор не унялась, пока я не поехал в уезд за приводными ремнями.

— Она и сама с удовольствием поедет, — вставил Каупинь. — К примеру, если надо кому-нибудь устроить неприятность, выговор и тому подобное.

Биезайс покраснел и опустил глаза. Замечание Каупиня заставило вспомнить об одном неприятном событии. Около дня Лиго Марта Пургайлис была в уездном комитете партии, докладывала о положении в волости. Вскоре после этого Биезайса вызвали на заседание уездного исполкома и заставили отчитаться в работе за полгода. Конечно, похвалиться было нечем. Хорошо, что один из заместителей председателя исполкома — родственник Биезайса — поддержал его, иначе пришлось бы расстаться с должностью. В тот раз ограничились выговором с предупреждением. От своего родственника Биезайс узнал, что Марта Пургайлис возбудила вопрос о снятии его с работы, но уездный исполком решил в последний раз проверить, может ли он исправиться.

— Мы не так богаты кадрами, чтобы разбрасываться ими, — сказал тогда родственник Биезайса.

— Да, в последний раз тебя испытывают, товарищ Биезайс. Тебе надо стать активнее, расти политически, расширять свой кругозор…

Это значило, что ему придется ссориться с соседями, наживать врагов в лице кулаков, так как иначе их не заставишь выполнять обязательства перед государством. Нет уж, не делал он этого раньше, не будет делать и сейчас, что бы ни говорила Марта Пургайлис. Сама ходи по домам, уговаривай и убеждай — для того ты и здесь, а я посмотрю. Ты будешь плохая, а я хороший. Посмотрим, кто из нас останется в барыше.

— Господа… пардон, товарищи, что же рюмочки-то у вас полные, — напоминал Каупинь. — Не хорошо, оно ведь выдыхается. За товарища Буткевича! За то, чтобы ему в декабре выполнить план и сделать это так, чтобы волки были сыты и овцы целы.

Угощение продолжалось всю ночь. Опорожняя рюмку за рюмкой и закусывая яичницей с ветчиной, трое кулаков и трое «сотрудников» советских учреждений выпили за дружбу на вечные времена. Биезайс и Буткевич обещали сделать так, чтобы Вилде и Крекису не пришлось сдавать зерно по высшей норме, а Пушмуцан коротко и ясно заявил, что в волости кулаков нет — одни середняки.

— Нам надо держаться друг за друга, — сказал Вилде. — Рука руку моет — и обе чистые. Мир — благоденствие, вражда — разорение. Все мы латыши, одна плоть и одна кровь. Зачем нам ссориться?

— На самом деле — зачем ссориться?.. — прошепелявил Буткевич. — Одна плоть, как говорится, и одна кровь. Нельзя давать волю Марте Пургайлис и Гаршину.

— Я их арестую… — лепетал Пушмуцан, окончательно охмелев. — Пойдем скорее, а то убегут…

Вилде переглянулся с Каупинем, и оба улыбнулись: сами они почти не пили, только губы мочили.

— Пусть обождут до завтра, товарищ Пушмуцан, — сказал Каупинь. — Никуда они не убегут.

— Ну, хорошо, обождем до завтра, — согласился милиционер. — Завтра я им задам.

Биезайс ушел раньше всех. За ним, пошатываясь, поплелся Крекис, довольный, что сам председатель исполкома признал его середняком. Буткевича и Пушмуцана уложили спать здесь же, на полу, а Вилде с хозяином ушли в кухню и долго там шептались.

— Обработали, — хихикал Каупинь.

— Умеючи можно и кота охолостить, — сказал Вилде.

Утром Каупинь разбудил Буткевича и Пушмуцана, каждому налили на похмелку по чайному стакану водки, потом проводили немного и пустили по дороге. Буткевич дальше церкви не добрался, тут он упал на краю дороги и уже не поднялся. Пушмуцан с минуту смотрел на уснувшего собутыльника, потом увидел собиравшихся у церкви прихожан, и его обуял внезапный гнев: по какому праву они собрались здесь среди бела дня? Что им здесь надо?

— Разойдись! — закричал он не своим голосом. — Да поскорей у меня! Раз, два, три… всех арестую!

Люди растерялись. Несколько старушек отступили к церковной ограде, какой-то старик с перепугу спрятался в придорожной канаве, а остальные с удивлением следили за пьяным милиционером: какая муха его укусила?

— А, вы не подчиняться! — зарычал Пушмуцан. — Я покажу вам, как не подчиняться!

Непослушными пальцами он вынул револьвер и расстрелял всю обойму в воздух. Площадка перед церковью живо опустела, людей точно ветром сдуло. Пушмуцан, довольный своими успехами, засунул револьвер в карман брюк и, шатаясь, поплелся домой, покинув Буткевича возле церкви.

К концу дня об этом событии узнала вся волость. Старый Вилде смеялся, держась за живот.

— Так-так-так, все идет как по нотам. Больше и желать нечего.

Марте Пургайлис все стало известно еще утром. Она сразу поняла, чьих рук это дело.

«Волки в овечьей шкуре! — думала она о Вилде и Каупине. — Они бы, не задумываясь, перегрызли горло и мне и Гаршину. Только им это не под силу, вот и ищут, кто послабее… Смотрите, просчитаетесь!»

— Мамочка, что с тобой? — спрашивал Петерит, глядя на мрачное лицо Марты. — У тебя болит что-нибудь?

Он приехал сюда в конце июня. В доме других детей не было, и мальчик целыми днями играл на соседних дворах. Иногда Гаршин брал его в МТС, и он ходил по ремонтной мастерской и гаражу, знакомился с рабочими и шоферами и одолевал их бесконечными вопросами.

Марта обняла мальчика и сказала:

— Да, сынок, болит. Но скоро перестанет болеть.

Она спустилась вниз и позвонила в МТС.

— Товарищ Гаршин, вы слышали, каких безобразий натворили Буткевич и Пушмуцан?

— Слышал уже. Об этом вся волость говорит.

— Всякому терпению есть границы… Пора избавить волость от некоторых лиц, которые столько времени мутят воду. Иначе мы не добьемся перелома. У вас не выберется сегодня свободный часок?