Алонсо теперь намного лучше помнил сны, чем раньше. Однако вернуться в то же сновидение, после которого он просыпался, ему не удавалось.

По мере разбора текста «Света в оазисе» у Алонсо возникали вопросы, с которыми он шел к деду. Но у старика не всегда находились ответы.

— Если жизнь — это сон, то кому она снится? — спрашивал внук.

— Может быть, Богу? — отвечал вопросом на вопрос Ибрагим, перебирая янтарные четки. Со стороны он выглядел образцовым престарелым мусульманином в момент истовой молитвы, но слова его не слишком вязались с этим образом. — Или тебе? Или это вообще одно и то же?

В прежние времена подобные высказывания деда не на шутку пугали Алонсо, так как могли навлечь на семью серьезные неприятности, но постепенно он понял, что дед никогда не богохульствует в присутствии посторонних.

— Вспомни своего любимого Ибн аль-Араби[6], — сказал Ибрагим. — Разве не говорил он о едином начале бытия? Разве истинная суть не познается в озарении? Разве существует подлинное, сущностное различие между человеком и Богом, между миром и Богом, между миром и человеком?

Алонсо пожал плечами. Накануне он весь вечер провел, упиваясь стихами этого великого поэта и мыслителя из книги «Толкователь любовных страстей».

— Великий шейх — мой любимый стихотворец и твой любимый мыслитель, но не наоборот, — заметил он.

Легкий насмешливый кивок деда означал, что тот оценил фразу.

— Я не очень хорошо понимаю некоторые идеи Ибн аль-Араби и других суфиев, — признался Алонсо. — Видимо, именно из-за подобных идей его и обвиняют в ереси.

— Это-то как раз и не удивительно, — заметил дед. — Людям всегда проще верить в догмы, чем мыслить и познавать. У нас, мусульман, уже накопилась изрядная история преследований тех, кто верит и думает иначе. Хотя на сегодняшний день христиане нас в этом сильно опередили. У нас все-таки нет инквизиции. Впрочем, скоро, вероятно, будет…

Ибрагим погрустнел. По Гранаде ползли панические слухи о близящемся нашествии объединенных войск Кастилии и Арагона на последнее мусульманское государство на Пиренеях. Из-за них старик утрачивал обычную невозмутимость. Чтобы отвлечь деда от невеселых мыслей о судьбе страны, Алонсо поспешил вернуть разговор в философское русло.

— В «Свете в оазисе» вообще не упоминается Бог, — сказал он. — Но если этот мир мне снится, то, значит, ты тоже мне снишься и на самом деле тебя нет. Если же он снится тебе, то нет меня. Как выпутаться из этого противоречия?

— Вероятно, выход из таких противоречий как раз и достигается внутренним озарением, а не рассуждениями, — предположил дед. — Думаю, полностью ответить на твои вопросы сможет лишь тот, кто наделен даром менять мир силою мысли. Возможно, таким счастливцем окажешься ты сам…

Алонсо метался между страстной надеждой оказаться «таким счастливцем» и унынием, которое порождала его неспособность изменить даже простейший сон, не говоря уже о яви. Постоянные неудачи не слишком способствуют усердию, и со временем Алонсо все реже предпринимал попытки менять сюжеты сновидений. Происходящие события отвлекали от мира снов.

Поколение Алонсо и его родителей знало о былом величии ислама на Пиренеях лишь из преданий и литературных произведений. Когда-то мусульмане, пришедшие из Северной Африки, завоевали почти весь полуостров. Непокоренными остались лишь Астурия и Каталония на севере. Но с тех пор прошло почти восемьсот лет, в течение которых католические рыцари вытесняли мавров (так они называли испанских мусульман независимо от их происхождения) то из одной области, то из другой.

Несмотря на распри между христианскими королями и феодалами, столетия Реконкисты[7] постепенно вели к усилению католических стран и падению одного за другим раздробленных мусульманских эмиратов. Королевство Леон[8] уже давно вошло в состав Кастилии, а Кастилия и Арагон в последние годы, в результате брака между кастильской королевой Изабеллой и арагонским королем Фердинандом, представляли единую силу. От непобедимого в прошлом халифата Кордовы, занимавшего почти всю территорию страны Аль-Андалус, остался один-единственный эмират Гранады. Кордова, великая столица халифата, была занята христианами более двухсот лет назад. И совсем недавно — это случилось уже на памяти Алонсо — пал портовый город Малага.

Судьба Гранадского эмирата, зажатого между горными перевалами и морем, была предрешена. Правда, эмир Мухаммед Абу-Абдалла платил католическим монархам ежегодную дань, но мало кто считал, что это заставит христиан отказаться от заманчивой возможности победно завершить многовековую Реконкисту, окончательно выбить мавров с Пиренейского полуострова, сплотить кастильцев и арагонцев вокруг христианской веры, а заодно пополнить вечно пустующую казну за счет побежденных.

Христианская Европа не решалась на возобновление Крестовых походов ради освобождения из рук мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. В этом случае крестоносцам пришлось бы столкнуться со слишком сильным противником — египетскими мамлюками, а, возможно, и турками-османами, которые прочно утвердились на территории Византии. Христианские владыки — по крайней мере, в лице Фердинада и Изабеллы, — в отличие от своих предков, ставили перед собой только разрешимые задачи. Как, например, покорение Гранады. Как изгнание из пиренейских государств всех неверных — иудеев и мавров, — если они откажутся принять христианство. Как передача инквизиции почти неограниченных полномочий во всем, что касалось преследования еретиков и ведьм, к которым можно было причислить кого угодно из-за малейшего неосторожного высказывания или просто по доносу соседа.

Три года после того памятного вечера, когда Алонсо узнал от деда о существовании тайной рукописи, прошли в атмосфере ожидания неизбежной катастрофы. Все знакомые и соседи только об этом и говорили. Молодые люди были охвачены воинственным пылом и рвались в бой, вспоминая о великих подвигах мусульманских героев. Постоянно звучали имена Саллах ад-Дина, Аль-Мансура, Тарика ибн Зияда.

Алонсо, которому теперь было двадцать лет, чувствовал, как и его охватывает всеобщее лихорадочное возбуждение. Он не скрывал его и дома.

— Не стану напоминать тебе, что в войне очень трудно никого не убить, — откликнулся Ибрагим, когда в один из дней ранней весны 896 года Хиджры (или 1491 года по летоисчислению христиан) внук признался ему, что ходит на занятия по владению мечом и кинжалом. — Сейчас гораздо важнее то, что в войне нелегко и самому остаться в живых. Твоя задача — сохранить свиток.

— Но это же не я приглашаю сюда христианских рыцарей! — Алонсо иногда решительно отказывался понимать деда. Ему казалось, что старик из упрямства не желает уразуметь очевидных для всех истин. — Они идут сюда, чтобы убивать нас, чтобы отнять наши земли и дома, чтобы заставить нас принять их ложную веру!

— Вероучение само по себе не может быть истинным или ложным, — возразил дед. — Важно лишь то, что делают с ним люди. Одних людей оно ожесточает и толкает на насилие, а у других смягчает сердца.

Алонсо вздохнул. Ибрагим всегда беседовал с ним на равных, и, даже когда Алонсо был совсем мал, дед не говорил ему, как другие: «Поймешь, когда вырастешь». Но сейчас внуку очень хотелось, чтобы старик сказал что-нибудь в таком духе. Дескать, с опытом придет понимание того, что недоступно твоему сегодняшнему разумению, а пока не надо напрягать свои молодые мозги. Просто делай то, что велит тебе сердце: иди защищать родной город от неверных.

Ничего такого дед не сказал.

— Между людьми разной веры есть много общего, — продолжал Ибрагим. — Например, то, что чужаки представляются им неверными, а другие вероучения — ложными. Спроси своих друзей Абулафия, почему они разговаривают по-арабски, а не на своем родном еврейском языке. Уж не потому ли, что живут среди арабов? Спроси у своей матери, почему ее дед был вынужден принять в Кордове католичество. Может быть, это как-то связано с тем, что он жил среди христиан? Спроси у своих любимых книг, сладко ли пришлось христианам, когда в один прекрасный день из-за моря в их страну вторглись полчища берберов и арабов, включая предков твоего эмира… — Немного помешкав, Ибрагим добавил: — Да продлит Аллах дни этого неудачника.