— Да, это чудесное переживание, и объяснить его тому, кто с ним не знаком, совершенно невозможно, — кивнул Алонсо. Он очень хорошо понимал, какой всеохватный восторг переживает сейчас Консуэло. — Как долго ты летала?

Консуэло сникла:

— Совсем чуть-чуть. Почти сразу проснулась.

— Это от перевозбуждения, — объяснил Алонсо. — В тексте есть указания на этот счет. Если чувствуешь, что начинаешь просыпаться, сосредоточься на какой-нибудь детали сна, как будто создаешь нить, привязывающую тебя к этой детали, а значит, и к этому миру сна.

Консуэло бросилась его обнимать.

— О, мой чудесный вестгот! Я бы никогда не узнала ничего подобного, если бы не ты! Теперь это будет происходить все чаще и чаще, верно?

— Если будешь постоянно напоминать себе о том, что реальность похожа на сон, то тебе все чаще будут сниться «сказочные» сновидения. Но обязательно перед сном настраивайся на то, чтобы удержать осознанность и не проснуться от волнения.

— Обязательно буду делать это, — торжественно пообещала Консуэло.

Однако вскоре выяснилось, что у нее в работе со снами есть препятствие. Никакие меры не помогали ей справиться с сильным волнением в тот миг, когда она понимала, что ей снится сон, и она тут же просыпалась. Обеспокоенная Консуэло надеялась отыскать в тексте какие-нибудь способы преодоления такого препятствия.

Что же до Алонсо, то его осознанность в сновидении была вполне устойчива, и предмет его забот был иным. У него все чаще возникали сомнения в том, что автор рукописи прав, утверждая, что способности орбинавта можно приобрести с помощью изменения сюжетов сновидений.

— Что если с этими способностями необходимо родиться и никакие сны и так называемые meditatio нисколько не могут помочь тем, у кого этого дара нет?

Этот вопрос Алонсо задавал и Консуэло, и Ибрагиму, и даже один раз Сеферине, но ни у кого из них не находилось ответа.

Несколько раз Алонсо пытался убедить Консуэло открыть тайну рукописи Фернандо де Рохасу, к которому он проникался все большим доверием.

— Конечно, Рохас — человек надежный, — соглашалась Консуэло. — Можно сказать, что он практически не скован религиозными представлениями. И в инквизицию он точно не донесет. Если уж с кем-то делиться тайной, то именно с ним. Но еще лучше — ни с кем не делиться. Видишь, я не такая щедрая, как некий вестгот, который однажды рассказал мне про орбинавтов.

— Втроем мы можем понять что-то, что сейчас ускользает от нас, — уговаривал ее Алонсо.

— Я чувствую, — возражала Консуэло, — что еще чуть-чуть, и мы с тобой поймем что-то очень важное, после чего ничья помощь нам уже не понадобится.

Алонсо не настаивал на своей правоте, но чувствовал, что терпение его на исходе. Ему все меньше верилось в то, что он когда-нибудь овладеет искусством управлять реальностью. Когда же Консуэло доказывала ему, что его владение снами уже само по себе является удивительным достижением, Алонсо умом понимал ее правоту, но почему-то никакой радости при этом не испытывал.

Сеферина все чаще заговаривала с Алонсо о том, что давно пришло время подыскать ему жену. Он уходил от этих разговоров. Не мог же он объяснить матери, что для того, чтобы полностью отказаться от любовных сражений с Консуэло (сейчас они случались редко, но все же случались), он должен испытывать к жене весьма глубокие чувства. Все существо Алонсо восставало против мысли о том, чтобы изменять жене. Однако это придется делать, потому что при отсутствии настоящей любви тоска по саламанкской куртизанке станет непереносимой. Что же до глубокого чувства, то как можно испытывать его к женщине, которую тебе «подыскали», Алонсо не представлял.

Наступил новый, 1493 год, и по мере того, как месяцы сменяли друг друга, все явственней сбывалось неутешительное пророчество Ибрагима. После своего возвращения в лоно семьи старый книжник сразу же заявил, что данные маврам обещания католических королей непременно будут нарушены.

— Никакой свободы исповедовать ислам они не допустят, — утверждал старик. — Это была всего лишь непродолжительная вспышка великодушия на волне победоносного завершения Реконкисты. Вспомни, Али, как называли себя прежние правители Кастилии. Королями трех религий. Вот как они себя величали, и еще гордились тем, что под их правлением уживаются представители трех вероисповеданий! А сейчас как они себя называют? Изабелла Католическая! Фердинанд Католический!

У Алонсо были сомнения.

— Но ведь они сохранили за эмиром его владения в Альпухарре, — рассуждал он. — Разрешили ему со свитой жить в стране. Не бросили их всех в темницы, не заковали в кандалы, не казнили, не изгнали.

— Значит, изгонят хитростью или найдут повод напасть, — упрямствовал Ибрагим. — Неужели Фердинанд будет терпеть присутствие в Кастилии бывшего правителя мусульман? Я очень надеюсь, что ты не пребываешь в иллюзиях относительно католических монархов. Они изгнали всех евреев страны — это их благодарность за то, что евреи оплачивали войну с Гранадой. Неужели ты думаешь, что теперь, после победы над последним мусульманским государством на полуострове, Фердинанд и Изабелла не воспользуются возможностью сплотить своих граждан вокруг единой веры? Они хотят быть королями одной религии, а не трех. Или изгнание евреев ни о чем тебе не говорит?

И вот теперь Алонсо убеждался в правоте деда. В самой Гранаде мусульман переселили в два района города, вне которых им запрещалось проживать. Весной по всей Андалусии участились случаи нападения на мусульман и попытки их насильственного обращения в христианство. То здесь, то там вспыхивали беспорядки, но они еще не переходили в массовое восстание. Ибрагим предсказывал, что оно обязательно произойдет.

Что же касается эмира, то его совершенно неожиданно поставили в известность о том, что один из его визирей — Ибн-Комиша — заключил от его имени сделку с королем Фернандо, продав королю все земельные владения Боабдила. Эмир, узнав об этом, чуть не задушил визиря собственными руками, но тот сумел улестить Боабдила, заявив, что католики заставили его подписать этот договор под страхом смерти. Эмир, зная нрав арагонского монарха, не решился оспаривать законность акта продажи и был вынужден перебраться вместе с семьей и приближенными в Марокко.

— Вовремя же ты меня оттуда вывез. — Таким был вывод Ибрагима, когда они обсуждали это событие. — Теперь правлению мавров на Пиренеях действительно наступил конец. Можешь не сомневаться, что через несколько десятилетий здесь будут жить одни христиане, искренние или неискренние. Никакого разрешенного исповедания ислама не будет.

Впрочем, Ибрагим не особенно осуждал действия католиков.

— В истории мусульманских стран, — говорил он, — есть сколько угодно примеров насильственного обращения иноверцев. В том числе и в стране Аль-Андалус, когда ею правила династия Альмохадов. Но все меняется. Сегодня христиане переживают наивысшую точку непримиримости и фанатизма, а исламская культура, напротив, стала мягче и терпимее. Однако, судя по тому интересу к классическому наследию, которое наблюдается в последнее время в Италии и которое неизбежно будет просачиваться и в другие страны Европы, уже набирает силы и другой процесс. Это и иллюстрирует изменчивость всего. Возможно, лет через пятьсот все будет выглядеть иначе, чем сегодня: в христианских странах высшей ценностью будет человек, а не религия или государство, и за каждой личностью будет признаваться право верить во что угодно и пользоваться защищенностью, а среди мусульман, напротив, возобладает темная, слепая ненависть ко всем, кто не соблюдает предписаний ислама.