Мануэль слушал как завороженный, и перед его глазами стоял уже изрядно потускневший за последние годы образ отца.

— Да, — совсем тихо добавил Алонсо. — Я действительно считаю, что мир похож на сон. Но является ли он сном — этого я не знаю.

Двор с садом были погружены в темноту, которую здесь и там робко трогал лунный свет. Молодые люди говорили приглушенными голосами, чтобы не разбудить спящих в доме.

— Если мир все же является сном, и каждому снится свой собственный мир, то все вопросы о том, кто его сотворил, отпадают, — произнес Алонсо. — Мой мир сотворил мой ум, а ваш мир — ваш ум.

— Да, вы правы. Но если это действительно так, то, значит, вы мне снитесь. А я снюсь вам. Так кто же из нас сновидец, а кто — персонаж сна? Кто из нас существует на самом деле?

— Я могу лишь предполагать, но отнюдь не претендовать на знание ответа на этот вопрос.

— И каково же ваше предположение?

— Я думаю, — ответил Алонсо, — что в каком-то смысле мы оба существуем, а в каком-то другом смысле мы оба лишь персонажи снов. Причем не только так, как вы только что сказали. Я не только персонаж вашего сна. Я и себе самому тоже только снюсь.

— Если вы себе снитесь, то кто же тот, про которого вы сказали «себе самому»? — удивился Мануэль.

— Это, пожалуй, вопрос, на который персонаж сна ответить не в состоянии. Давайте обратимся к опыту наших малых снов, тех, что видятся нам по ночам. Ведь в отношении их мы оба согласны, что это лишь иллюзорные видимости, которые рассеиваются после пробуждения.

— Хорошо, — сказал Мануэль.

— Скажите, вам никогда не снилось, что вы кто-то другой. Что вы не Мануэль?

Саламанкский идальго вздрогнул. В последнее время такие сновидения посещали его довольно часто.

— Да, это иногда случается.

— Вы можете вспомнить один такой сон?

— Вы хотите, чтобы я его рассказал?

— Как вам угодно. Это не главное. Я буду вам признателен, если вы просто скажете, как вас звали в этом сне.

— Обычно в таких снах я даже этого не знаю, но недавно мне приснилось, что меня зовут Равакой. Совершенно несуразное имя.

— А своих родителей и знакомых в этом сне вы помнили?

— Нет, у Раваки была совершенно другая жизнь. Сейчас уже не помню подробностей, но у меня даже не было ощущения, что я живу в Кастилии.

— А потом вы проснулись и поняли, что вы не Равака, а Мануэль?

— Да, разумеется, — кивнул саламанкский идальго.

— Скажите, в том сновидении вы, то есть Равака, имели хоть какую-то возможность понять, что Раваки на самом деле нет, что он только снится Мануэлю.

— Ну, когда я проснулся…

— Нет-нет, в самом сне, — пояснил Алонсо, — до того, как вы проснулись. Как мог Равака понять, что его на самом деле нет?

— Э-э… мне могло присниться, что я все-таки Мануэль.

— Но это был бы уже новый сон, — мягко возразил Алонсо. — Подумайте над этим вопросом, дон Мануэль. Могли ли вы, не прекращая осознавать себя Равакой, понять, что Раваки на самом деле не существует? И может ли Равака, не перестав быть Равакой, понять, кому же он снится?

— Вероятнее всего, нет, — признал Мануэль.

— А если теперь мы допустим, что то, что с вами происходит сейчас, — это тоже сновидение, в котором вы осознаете себя Мануэлем, то можете ли вы, не прекращая осознавать себя Мануэлем, убедиться в иллюзорности Мануэля? Быть может, для этого вам необходимо открыть в себе способность быть не только Мануэлем, но и кем-то еще? Как бы выйти за собственные рамки?

Молодой идальго молчал.

— Вы хотите подумать, — то ли спросил, то ли констатировал Алонсо. — У вас будет для этого время. Завтра вам предстоит длинный день. Надеюсь, вы хорошо отдохнете нынче ночью.

— Благодарю вас за пожелание и за весь этот разговор. Желаю вам всяческого процветания и безопасности всех, кто вам дорог, Алонсо.

— А я, — медленно и очень отчетливо произнес странный мориск, — желаю вам никого не убивать. Если же это окажется неизбежным, то я желаю вам научиться хотя бы не радоваться чужой гибели. Даже в разгаре сражения.

Алонсо тихо покинул внутренний дворик, не дожидаясь ответа.

Наутро Мануэль тепло попрощался с семейством Гардель и отправился в долину Гранады. По дороге он воображал себя Равакой, отчего испытывал необъяснимое ощущение свободы.

Два всадника сорвались с места и помчались навстречу друг другу. Католический рыцарь, чье лицо было скрыто опущенным забралом, первым поднял длинное тяжелое копье. На его плаще и на попоне его лошади красовались кресты святого Георгия, покровителя ордена Монтесы: две красных полосы, пересекающие друг друга строго посередине, и обрамляющие их четыре жирные черные лилии.

Смуглолицый соперник рыцаря приготовил свое оружие мгновением позже. Мускулистая рука в перчатке, достигавшей локтя, твердо держала древко.

Никто не вмешивался, соблюдая традиции рыцарских турниров. Каждая сторона подбадривала криками своего воина, но что-то в интонации мавров подсказывало Мануэлю, который наблюдал за происходящим вместе с тысячами других кастильцев и арагонцев, что они ни на секунду не сомневаются в победе своего воина. За спинами мавров распластался на холмах силуэт стен и башен Гранады. Солнце, внезапно вынырнувшее из-за покрытых снегом горных вершин, заблестело на поднятых наперевес копьях.

— Арагонец зря принял вызов, — прошептал рядом с Мануэлем Гильермо Энтре-Риос. — Этого сарацина мы уже видели не раз. Смотрите, какой здоровяк! И забрала никогда не опускает. У него чудовищный удар! Выбить его из седла еще никому не удавалось. С ним может справиться только такой герой, как дон Алонсо Агиляр, но их высочества не позволят, чтобы высокородный кастильский гранд скрестил меч с простым сарацинским всадником.

— Как зовут этого верзилу?

— Все называют его Тарфе, хотя вообще-то у него, как и у всех мавров, длинное и совершенно незапоминающееся имя.

Мануэль мысленно сосредоточился, желая рыцарю-монаху устоять в столкновении, но его пожеланий оказалось недостаточно. Предсказание Энтре-Риоса сбылось с молниеносной быстротой, и выбитый из седла арагонец уже лежал на земле. Будь это настоящий турнир, поверженный воин мог остаться в живых. Но шла война, и Тарфе, недолго думая, добил его ударом копья в горло и вернулся к своим торжествующим сотоварищам.

Трава, придавленная головой неподвижного монаха, окрасилась в коричнево-алый цвет. По рядам наблюдавших за поединком христиан прокатился разочарованный гул.

— Помяните мое слово, дон Мануэль, — сказал Энтре-Риос, когда они возвращались верхом в осадный лагерь. — Скоро их высочества запретят нам принимать вызовы на поединки. Уж слишком часто в них побеждают наши противники. Ведь они в отчаянии, и деваться им некуда. Вот тогда и начнется настоящая война. Как в Басе и в Малаге.

Мануэль был рад, что попал под командование герцога Кадисского, знаменитого Родриго Понсе де Леона. Это произошло совершенно случайно в тот день, когда он приехал из Кордовы.

В войске, расположившемся в осадном лагере в долине Гранады, многие дворяне служили в городских ополчениях наряду с солдатами-наемниками неблагородного происхождения. Особенно если эти дворяне не относились к крупным монашеским орденам, как ордена Сантьяго и Калатравы, и не состояли на службе у какого-нибудь знатного сюзерена.

Молодой Фуэнтес был как раз в такой ситуации и очень опасался, что ему придется служить в ополчении из Саламанки. Мануэль был практически уверен, что горожане продолжают свою междоусобицу и здесь, несмотря на войну.