— Подожди, подожди! — То, что говорила Консуэло, было совершенно очевидным, но не имело отношения к его вопросу, и Алонсо решил, что она его не поняла. — Вероятно, я плохо объяснил свой тезис.

— Тогда высказывайтесь проще, господин бакалавр, ради туго соображающего оппонента, — смиренным голосом попросила Консуэло, однако в глазах ее бегали такие же смешинки, какие он часто видел во взгляде Фернандо де Рохаса.

— Если ты сейчас представишь себе, — сказал Алонсо, — что этот стол проделал три шага в сторону всеми своими ножками, то на самом деле ничего не произойдет. Между тем, если вообразить то же самое в сновидении, то что-нибудь обязательно случится: или стол сделает именно то, что ты представила, или он как-то трансформируется, или вообще исчезнет эта комната, и ты окажешься в другом месте. Твоя мысль непременно скажется на содержании сна.

— Опять верю тебе на слово. Алонсо, ты действительно умеешь делать такие вещи?! А я думала, ты умеешь только читать океаны текстов, ходить бесшумно, как большой кот, и соблазнять женщин, следуя учению старой и мудрой доньи Консуэло. Не забудь, что обещал рассказать мне о своих сновидческих опытах! — Восхищенная Консуэло вышла из роли лиценциата на диспуте, но предмета спора не забыла. — И все же, при всем уважении к твоему немыслимому управлению снами, должна оспорить твой вывод. Приведенный пример вовсе не доказывает, что природа яви существенно отличается от природы сна.

— Как?! — Алонсо показалось, что он все объяснил очень понятно. Неужели придется искать третий способ изложения столь простой мысли?

Не пришлось. Как оказалось, на сей раз собеседница прекрасно поняла, о чем он толкует.

— Алонсо, — терпеливо пропела она своим контральто. — Неспособность сдвинуть стол одним только воображением можно объяснить очень просто. Явь — это более медленный сон, чем те, что ты видишь по ночам или во время сиесты. Она соткана из более тягучей и неповоротливой материи. Поэтому этот большой сон длится намного дольше, чем малые сны. Вот и все! Ну что? Признаешь себя побежденным в диспуте?

— Нет, подожди! — Алонсо с удивлением припомнил, что и сам использовал термины «большой сон» и «малый сон», когда говорил с Мануэлем де Фуэнтесом во внутреннем дворе дома дяди Хосе. Теперь он еще больше утвердился в решении рассказать Консуэло о манускрипте. — Ты хочешь сказать, что достаточно просто пожелать, чтобы этот стол сдвинулся с места, после чего можно спокойно пойти заниматься другими делами, а когда пройдет достаточно времени, скажем, неделя, стол действительно шагнет в сторону?

— Почему именно неделя? Может быть, для этого нужно двести лет? Откуда же мне знать?

— А быстрее нельзя?

— Попробуй. Но я думаю, что придется желать этого долго и неотрывно. Одной мимолетной мысли здесь не хватит. Это же медленный сон! Легко ли плавать в варенье, если ты муха? Нет, нелегко, потому что варенье для мухи — это очень вязкая среда. Надо прилагать усилие за усилием. В данном случае речь идет об усилии твоей мысли. А ты захотел просто один раз пожелать, чтобы стол двинулся, и этим отделаться. Думаю, мы не видим, как наши мысли сказываются на реальности, именно потому, что постоянно скачем с мысли на мысль. А вот если сумеем продолжительное время сосредотачиваться на чем-то, то, как знать, к чему это может привести?..

Алонсо неожиданно понял, что такое объяснение совершенно не противоречит логике. С восхищением взглянув на оппонента, он признал:

— Да, в этом диспуте ты победила, сьелито. Но прежде чем мы закончим разговор и я удалюсь на целых три невыносимо долгих дня, скажи мне еще кое-что. Если бы я попросил тебя поменяться со мной ролями и отстаивать противоположный тезис, ты бы все равно победила?

— Возможно, но не обязательно, потому что я своим глупым женским естеством чувствую, что явь действительно соприродна сну. Естественно, мне легче защищать те идеи, в которые я верю. В конце концов, мы с тобой все-таки не в университете.

Алонсо казалось, что он начнет скучать по Консуэло еще до того, как вернется в гостиницу, но он ошибся вдвойне. Во-первых, скучать он начал намного раньше — как только вышел из ее дома. А во-вторых, тоска по ней оказалась не смертельной.

Он действительно в течение трех дней исправно напоминал себе, что все вокруг есть не что иное, как его сон. Алонсо делал это всякий раз, когда мысли возвращались к Консуэло. И оказалось, что в результате такого упражнения тоска по обитательнице особняка на предмостной площади немного смягчается. Но для настоящего душевного покоя этого было недостаточно.

Тогда Алонсо припомнил свой последний сон: ему приснилось, что он новорожденный младенец и мать меняет ему пеленки. Это была не Сеферина, а другая женщина, да и себя он почему-то видел со стороны.

Самое главное заключалось в том, что в этом сновидении не было и не могло быть никакой Консуэло (там не было даже Алонсо, а тот, кто себя осознавал ребенком, был кем-то другим). Из этого сновидения Алонсо извлек для себя важный урок, состоявший в том, что в его мыслях есть места, еще не занятые Консуэло Онестой, ведь в противном случае он думал бы о ней и во сне. А коль скоро в мыслях есть такие свободные места, их следовало отыскать. И тогда тоска по ней уступила бы место другим переживаниям.

«Попробуем, к примеру, проверить, насколько нас интересуют другие женщины», — решил Алонсо.

Проходя по людным местам, он делал то, чему его научила Консуэло. Когда он, якобы случайно, встречался глазами с незнакомой женщиной, он вежливо отворачивался, но через несколько мгновений внезапно снова выстреливал в нее взглядом. Консуэло утверждала, что если при этом он застанет женщину глядящей на него, то это верный признак того, что он ей понравился («смотрит на тебя украдкой, думая, что ты этого не заметишь»). Если же окажется, что взгляд женщины направлен в другую сторону, то для покорения ее понадобится намного больше усилий и изобретательности. «Лучше даже не стараться» — таково было личное мнение наставницы.

К своему удовольствию, Алонсо замечал, что, по результатам этого испытания, он нравился очень многим женщинам, даже замужним. Раньше он ничего подобного за собой не замечал. После ученичества в академии профессора Консуэло Онеста в нем появилась какая-то внутренняя уверенность в себе, которую инстинктивно чувствовали барышни и дамы.

— После отъезда дона Гутьерре я хотела дать тебе еще день-другой поупражняться в независимости от меня, — объявила ему Консуэло, когда они наконец встретились после трех дней разлуки. — Но у меня есть новости про Гранаду, которые могут быть тебе интересны. Поэтому я решила не тянуть время. Известно тебе это или нет, но двадцать пятого ноября уже была подписана капитуляция.

— Так давно?! — удивился Алонсо, испытывая противоречивые чувства. — Месяц назад! Почему же об этом не объявляют на каждом шагу герольды?

— Переговоры считаются тайными, хотя многие уже знают о них, потому что в Санта-Фе постоянно приезжают и уезжают люди, вступают в контакты с армией, а среди рыцарей и солдат все время ползут всякие слухи. Впрочем, нам с тобой слухи не нужны, так как я тебе обо всем сейчас доложу из первых рук.

Консуэло рассказала, что войскам дан строгий приказ не приближаться к городу, несмотря на подписанную эмиром капитуляцию. Король опасается, что эмир не контролирует ситуацию и поэтому могут последовать неожиданные нападения со стороны мусульман. В городе весь декабрь было сильное брожение. Вдруг объявился какой-то дервиш, заявивший, что только что вернулся из Марокко. Он ходил по улицам и площадям, призывая народ сопротивляться христианам. Громко кричал, что эмир Феса обещал поддержать Гранаду. Никто не знает, откуда он на самом деле взялся. Скорее всего, просто отсиживался до этого где-то в городе. Но многие поверили ему, и ненасильственная сдача Гранады оказалась под угрозой срыва. Эмир, видимо, перепугался, что горячие головы предпримут какую-нибудь вылазку против христиан, и тогда либо рыцари ворвутся в измученную голодом столицу эмирата и начнут там побоище, либо голод затянется еще на несколько месяцев.