Однажды группа всадников-сарацинов сумела миновать заграждения и проникнуть в лагерь. Вызвав огромный переполох, она на полной скорости обогнула холм, закрывавший шатры знати, и один из мавров бросил копье, которое вонзилось в землю прямо возле королевского шатра. Будь бросок чуть сильнее, копье могло влететь в шатер и даже попасть в кого-нибудь из его обитателей. Все это было сделано настолько быстро, что никто из кастильцев не успел остановить непрошеных гостей. Многие рыцари бросились вдогонку за мусульманами, но тем удалось благополучно покинуть лагерь. Мануэль узнал в мавританском воине, метнувшем копье, того самого Тарфе, который когда-то победил в поединке арагонского рыцаря-монаха.

Лагерь гудел как потревоженный улей. Поползли слухи о том, что Тарфе написал на древке копья дерзкое оскорбление в адрес королевы, но никто не мог проверить, так ли это было на самом деле, а монархи и их приближенные не делали никаких публичных заявлений на сей счет.

Через пару месяцев Мануэль упустил возможность принять участие в невероятном приключении и покрыть себя славой до конца своих дней. Впрочем, вместе с ним упустили эту возможность и все остальные дворяне Кастилии и Арагона, кроме героя Малаги Эрнана Переса дель Пульгара, его пятнадцати высокородных друзей и мавра-перебежчика, которых он взял с собой в опасную ночную вылазку.

Началось с того, что к Пульгару привели перебежчика, заявившего, что хочет принять католичество. Он, конечно, мог оказаться соглядатаем эмира, и многие считали, что для надежности его было бы лучше умертвить. Однако Пульгар, допросив мавра, поверил ему и решил стать его крестным отцом и дать ему свою фамилию. Пройдя обряд крещения, новообращенный получил имя Педро Пульгар. Узнав от него о потайном входе в Гранаду в том месте, где речка Дарро течет под городскими стенами, благородный идальго придумал, как отомстить маврам за оскорбление королевы.

Рыцари, в легкой броне, без лошадей, проникли под покровом ночи в осажденный город в том месте, которое указал им перебежчик. Мавр привел их к главной мечети города, и Эрнан Пульгар прибил к двери свиток пергамента, вынув его из своего камзола. На нем заранее было написано крупными буквами: «Аве Мария». По мнению Пульгара, прибив слова молитвы к двери мечети, он превратил ее в христианский храм и посвятил Пресвятой Деве Марии.

После этого храбрецы без каких-либо сложностей добрались до базара Алькайсерия, который они решили поджечь. И тут выяснилось, что единственный из рыцарей, кто догадался взять с собой трут, оставил его возле мечети.

(Размышляя об этом, Мануэль задавался вопросом, каким образом тщательное планирование и невероятное мужество, требовавшиеся для проведения этой операции, сочетались с такой поразительной непредусмотрительностью, — и не находил ответа.)

Пульгар, забыв об осторожности (еще один момент, которому Мануэль не смог дать никакого объяснения), попытался высечь огонь ударами меча по кремню. Из этой затеи вышло лишь то, что на шум прибежали солдаты ночной стражи. К тому же в городе была поднята тревога.

В завязавшемся бою христиане действовали с большей скоростью и решительностью, чем противостоявшие им стражники, и им удалось отбиться и выбраться через тот же потайной проход к реке, откуда они вернулись в осадный лагерь героями на все времена[28].

Как стало известно позже от горожан, сбежавших из осажденного города, в ту ночь в Гранаде никто не понял, что именно произошло и кем были люди, вступившие в вооруженное столкновение с ночной стражей. Но наутро привратник мечети обнаружил листок пергамента со словами «Аве Мария».

Мануэль испытывал невыносимую досаду из-за того, что не участвовал в ночной вылазке Пульгара. Решив отвлечься, он отправился в сопровождении Пепе и Бальтасара на стоянку маркитантов. Солдаты должны были закупить продовольствия и вина для подразделения, а Мануэль воспользовался этой прогулкой, чтобы сменить обстановку и навестить старых знакомых из Алькала Ла Реаль.

Обозов на стоянке было множество, торговали здесь в основном продуктами питания, питьем, предметами одежды. Мануэль оглянулся в поисках знакомых лиц, но раньше, чем он кого-либо нашел, его уже узнал мальчишка лет десяти, имени которого он не вспомнил. Педро-Луису мальчик приходился то ли сыном, то ли племянником.

— Дон Мануэль! — крикнул он, широко улыбаясь. — Я сейчас скажу отцу, что вы здесь!

Он юркнул в одну из повозок, и оттуда тотчас же высыпало все семейство Валенсиано. Они окружили Мануэля, все разом что-то говоря, и затащили его внутрь.

— Как я рад вас видеть, дон Мануэль! — восклицал Педро-Луис. Остальные члены семьи добровольно уступили ему роль ближайшего друга саламанкского идальго, сопровождавшего их однажды из Алькала Ла Реаль. — Разрешите угостить вас отменным хересом. И, прошу вас, зовите сюда ваших солдат. Пусть они тоже угощаются, если вы не возражаете.

— Благодарю вас. — Мануэль выглянул из повозки, чтобы подозвать Пепе и Бальтасара, и тут увидел зрелище, чрезвычайно его удивившее. Некий францисканец пытался пробиться через небольшую толпу к открытой повозке, на которой сидели две довольно непривычного вида женщины, но ему мешал сделать это Бальтасар. Монах громко бранился, люди вокруг гудели, обсуждая происходящее, женщины сидели молча, и та из них, что была постарше, выглядела очень напуганной. Вторая же, судя по всему, не понимала грозящей им опасности и взирала на происходящее с любопытством.

До этой минуты Мануэль готов был бы поклясться, что Бальтасара ничто на свете не может вывести из равновесия.

Это был курчавый цыган средних лет, много лет назад добровольно пошедший на армейскую службу. Здесь его очень ценили как выдающегося знатока лошадей и искусного следопыта. Он был не особенно разговорчив. Мануэль, желавший знать как можно больше о своих подчиненных, не сумел вытянуть из него никаких сведений о его жизни. Этого не удалось сделать даже сержанту Крусу, который очень гордился тем, что обычно без труда внушал солдатам из простонародья полное доверие. Он лишь сумел узнать, что Бальтасар доволен своей жизнью в армии, так как здесь ему платили жалованье и не преследовали за бродяжничество на основании особого закона, действовавшего уже десять лет. На вопросы о том, где он родился и есть ли у него семья, Бальтасар отвечал многозначительными присказками, например: «В какую страну ни пришел, везде свою семью нашел».

Он и сейчас ничего не отвечал на возмущенные выкрики монаха. Просто стоял у него на пути, загораживая проход к повозке. Вроде бы и не отталкивал, но и пройти к женщинам не давал.

— Это же ворожеи, их надо гнать отсюда, а еще лучше — прямо на костер! — Монах уже устал от бесплодной борьбы с молчаливым солдатом. — Гадалки оскверняют Божий мир!

«Похоже, у этого монаха, в отличие от меня, нет сомнений относительно происхождения мира», — пронеслась в голове у Мануэля совершенно неуместная в данных обстоятельствах мысль, когда он подходил к повозке.

— Что здесь происходит? Пепе, Бальтасар, в чем дело?

— Благородный кабальеро! — воскликнул приободрившийся при появлении Мануэля монах. Смотреть на его изрытое оспинами лицо было неприятно. — Эти женщины занимаются попрошайничеством и гаданием. Им не место среди Христова воинства. Гадание — это почти то же самое, что и колдовство. Почему ваш солдат, вместо того чтобы помочь мне изгнать их отсюда, не дает мне к ним пройти?

— А что вы сделаете, если он не будет вам мешать? — любезно спросил Мануэль.

— Я? — Вопрос застал францисканца врасплох. Было ясно, что, выкрикивая призывы изгнать гадалок, он рассчитывал зажечь и повести за собой возмущенную толпу. Но люди вокруг, которые в иных обстоятельствах, несомненно, пошли бы за ним, теперь стояли и наблюдали за происходящим с заинтересованностью зрителей древнеримского театра.

Видя, что монах не находит ответа, Мануэль велел Бальтасару отойти. Тот с неохотой подчинился.