Становилось поздно, и многие уже покинули собрание возле костра. Потихоньку стали вставать и остальные. Мануэль подошел к бородачу и тихо произнес:

— Вижу, ты успел основательно разобраться в гранадских делах, Пепе.

Тот обернулся и, не веря собственным глазам, вскрикнул от радости.

— Дон Мануэль! — Он бросился вперед, словно собираясь обнять Мануэля, но сдержал свой порыв. Пепе Крус воспитывал Мануэля с самого детства и в иных обстоятельствах мог бы в порыве чувств обнять своего господина и даже назвать его детским именем, но, конечно, не в присутствии посторонних.

Мануэль сам с теплотой обнял верного слугу.

— Господи, святой Иаков Компостельский, Иисус и Мария! Какое же это счастье, что вы живы, дон Мануэль! — Пепе не мог успокоиться. — Как это было ужасно, когда вы потерялись! Я ел себя поедом, что недосмотрел. Не мог даже представить себе, как рассказать об этом вашей матушке.

— Как тебе удалось выбраться из Талаверы?

— Когда вернулся в трактир, там стоял страшный шум. Люди кричали про дворянина, который защищал иудействующего маррана, и собирались ехать за ним в погоню. Трактирщик тихо отвел меня в сторонку и посоветовал убраться как можно скорее, пока горожане не прознали, что я ваш слуга. Оказывается, это с вами все они хотели свести счеты. Дон Мануэль, — Пепе с надеждой смотрел на него, — скажите, ведь это все ерунда? Не могли же вы на самом деле защищать того вероотступника?

— Конечно, я не мог его защитить, ведь его уже не было в живых, — ответил Мануэль и резко сменил тему: — А ты теперь сторонник Сан-Бенито или Сан-Томе?

— Здесь сейчас сидели только люди Сан-Бенито. У Сан-Томе свой костер, через три шатра отсюда.

— Все, как я и думал. — Мануэль пожал плечами. — Собственных земляков готовы зарезать средь бела дня, но очень осуждают мусульманскую знать за неспособность ладить друг с другом.

Крус во все глаза смотрел на господина, словно не веря, что тот, целый и невредимый, действительно разговаривает с ним.

— Дорогой мой Пепито! — Мануэля рассмешило выражение лица слуги. — Рад сообщить тебе, что отныне ты будешь не только моим личным оруженосцем, но и сержантом возглавляемого мною подразделения. В соответствии со своим новым назначением, ты покидаешь осиное гнездо под названием «ополчение из Саламанки» и переходишь под мое командование. А также переезжаешь в мой шатер!

— Какая радость! — просиял Пепе Крус. — А командор Леона не будет возражать?

— Думаю, что этот вопрос я сумею уладить через своего военачальника, герцога Кадисского. Будь готов перебраться ко мне уже завтра.

Мануэль ошибся лишь в датах. Крус перебрался к нему не на следующий день, а через день. Как выяснилось, он не только сберег практически всю вверенную ему денежную сумму, но и привез с собой целую поклажу теплой одежды для себя и Мануэля. Учитывая ночную прохладу, это было очень кстати. Вместе с Пепе последовали животные — его кобыла Мессалина, а также прибившиеся к нему уже здесь, в долине, две кошки и собака. Пепе регулярно подкармливал их и дал им имена, уверяя, что они на них откликаются. Кошек звали Сулейман и Фатима, а собаку — Вертихвостка.

— Почему ты дал кошкам мусульманские имена? — спросил Мануэль.

— Потому что они местные, пришли в лагерь из Гранады. Видимо, не могли найти там еду, а мы тут выбрасываем такое количество остатков, что могли бы прокормить целый город. Собаку я сначала назвал Айшей, в честь матери Боабдила, но она так часто виляет хвостом, что ей больше подходит имя Вертихвостка.

Лагерь имел квадратную форму и внушительные размеры. Подобно городу, он был организован по улицам и кварталам. Шатры короля, королевы, придворных и высшего духовенства располагались за холмом, который прикрывал их от возможности внезапного нападения со стороны Гранады. С северо-западного направления в лагерь постоянно подтягивалось пополнение, оружие и припасы из внутренних районов Кастилии.

Муса и его бесстрашные всадники часто совершали вылазки из города, один раз даже проникли в глубь лагеря. После этого король распорядился окружить его траншеями и рвами. Когда строительство лагеря и фортификационные работы завершились, сюда прибыла королева с инфантами и многочисленной свитой. До этого она находилась в Алькала Ла Реаль, откуда руководила поставками для лагеря.

С самого начала осады армия сожгла или захватила в горах Альпухарры и Гранады множество деревень, от которых зависело снабжение города. Отряды католиков контролировали все перевалы в окрестных горах, перехватывая караваны мулов, пытавшихся доставить в город продовольствие. В этом патрулировании не раз принимали участие отряды Мануэля и Гильермо.

Во время одного из таких ночных выездов Энтре-Риос изложил свой взгляд на роль рыцарства. Он кардинально отличался от не слишком высокой оценки благородного сословия, сквозившей в речах Алонсо.

— Это не важно, что феодалы враждуют друг с другом по всей Европе, — рассуждал Гильермо. — Мы можем воевать друг с другом, потом заключать союзы. Одни ордена могут обвинять другие в ереси, как это сделали с тамплиерами. Все это не меняет сути. А она состоит в том, что рыцарство — это единое тело, воинство Христово, которое противостоит магометанству. Поэтому, даже если у нас не осталось фамильных замков и земель, мы должны всегда помнить о своем происхождении.

Мануэль не стал спрашивать, зачем кроткому плотнику из Назарета, призывавшему любить ближнего, как самого себя, и подставлять вторую щеку, нужно грозное, вооруженное до зубов воинство.

— Заметьте, я оказался прав. — Энтре-Риос на этот раз был в легкой броне и больше не напоминал осажденной крепости. — Король действительно запретил нам принимать вызовы от сарацинов. Так что с рыцарским этикетом в этой войне покончено.

— Кстати, а что это они выкрикивали? — поинтересовался Мануэль. На следующий день после оглашения запрета вступать в поединки с маврами группа гранадских всадников опасно приблизилась к осадному лагерю, и один из них стал выкрикивать что-то глумливым голосом. Стрелы, пущенные каталонскими лучниками, заставили мавров спешно вернуться в Гранаду, оставив двух сарацинов лежать на земле.

— Рауль, — обратился Мануэль к своему солдату-мориску, — можешь перевести?

— Дон Мануэль, — миниатюрный Рауль беспокойно потер смуглую шею, — это были оскорбительные слова. Позвольте мне не осквернять ими ваш слух.

— Тем более интересно! Да не волнуйся ты, это же просто перевод. Ты не можешь быть в ответе за то, что говорят наши враги.

— Эти слова можно перевести так. — Рауль говорил без всякого выражения, как бы подчеркивая, что не имеет никакого отношения к произносимому: — Лукавый король христиан лишен великодушия. Он стремится подчинить нас через слабость наших тел, но боится столкнуться с храбростью наших душ.

— Гм… великодушия захотели. Интересно проявили бы они сами великодушие, если бы мы поменялись с ними местами? — Вопрос Энтре-Риоса не был адресован ни к кому конкретно, но ответил на него сержант Пепе Крус:

— В саламанкском отряде есть несколько солдат, которые участвовали в осаде Малаги. Когда наши войска вошли в город, они освободили более полутора тысяч христианских пленников, среди которых были и знатные люди. Все они были там невольниками, некоторые находились в рабстве больше десяти лет. Судя по тому, в каком состоянии они пребывали, никакого великодушия мавры к ним не проявляли. Пленники еле держались на ногах от голода, у многих на руках и на ногах были кандалы.

— Ну, насколько я понимаю, — рассудительно возразил Гильермо Энтре-Риос, — в этом городе в те дни все жители, а не только невольники, еле держались на ногах от голода, ведь мы ввергли Малагу в многомесячную голодную блокаду. Кстати, — добавил он как бы невзначай, — я тоже там был.

Бородач покраснел, а Мануэль усмехнулся и похлопал его по плечу.

После введения королевского запрета участились случаи, когда мусульманские рыцари приближались к границам лагеря, бросали внутрь него копье, стараясь закинуть его как можно дальше, и тут же мчались прочь. Обычно на древке копья было выведено язвительное послание, иногда — только имя того, кто его метнул. Кастильские и арагонские идальго рвались проучить наглецов, но их сдерживал запрет дона Фернандо.