Неожиданно вспомнилась сценка: в толпе на площади, наблюдавшей аутодафе, он наклонился к Пепе и сказал в присутствии доносчика Марио, которого он тогда еще не знал, чтобы слуга искал его в Кордове. Итак, оскорбленный Мануэлем лавочник вполне мог услышать эти слова и сообщить своим дружкам в трактире, куда он держит путь. Но неужели они действительно сели на коней и мчались галопом всю дорогу до предместий Кордовы? Было в этом что-то неправдоподобное. Откуда им было знать, что, добравшись до города, Мануэль, вместо того чтобы сразу примкнуть к отправлявшимся к Гранаде войскам, уляжется под первым попавшимся деревом?

Гадать было бессмысленно. Так или иначе, но пропал меч. Пропал кошелек, на котором матушка собственными руками вышила вензель Фуэнтесов. Пропал Цезарь (при этой мысли Мануэль заскрипел зубами, отчего резко усилилось пламя в затылке)! Как же теперь ему добраться до осадного лагеря? На какие средства он купит оружие и лошадь? Неужели все-таки придется писать матушке? Хосе наотрез отказывается брать плату за пребывание и лечение в его доме. Так следует ли беспокоить мать? Ведь она и без того всячески противилась его решению отправиться на войну. Нет, просить ее о помощи можно будет лишь в том случае, если не останется никакого иного выхода!

Ах да! Еще и Пепе Крус, верный оруженосец. Ведь он ничего не знает о том, где искать Мануэля. А где искать его самого? Не причинили ли ему вреда завсегдатаи трактира, когда он вернулся туда с провизией? Удалось ли ему без приключений убраться оттуда?

Все эти вопросы так утомили Мануэля, что он решил отложить поиск ответов на более поздние времена, когда тело будет здоровее, а голова — яснее. Это решение принесло ему некоторое облегчение, и он тут же погрузился в сон, полный ярких и вздорных обрывочных сновидений.

Вечером опять приходила Рехия, чтобы сменить повязку. Вместе с ней пожаловал лекарь, пожилой, маленького роста священник. Если бы не сутана и крест, по его покрытому морщинами, очень смуглому, похожему на сморщенный абрикос лицу можно было решить, что он араб. Впрочем, он, скорее всего, и был арабом, ведь это — Андалусия, Кордова, бывшая столица халифата. Морисков здесь значительно больше, чем в центральных и северных областях Кастилии.

Ну да, ведь Гардель и его домочадцы тоже мориски. По вере — христиане, по гостеприимству — мавры, как сказал Хосе. А внешне, в отличие от своей служанки, они совершенно не походили на мавров.

Ко всему этому еще придется привыкать.

Лекарь осмотрел больного. Оказалось, что, кроме раны на голове, у него были ушибы в нескольких местах на теле. Доспех смягчил удары. Видимо, били дубинкой. Почему его не добили? Решили, что он уже мертв?

Падре Нуньес подтвердил, что, если бы не Алонсо, Мануэля сейчас не было бы среди живых. Он сказал своему пациенту, что через день-два тот может начать осторожно передвигаться по дому. Это известие обрадовало Мануэля.

Утром следующего дня к нему зашел молодой человек примерно его возраста, может быть, немного моложе. Мануэль сразу понял, что это его спаситель Алонсо. Если бы Рехия не предупредила о его приходе, он застал бы саламанкского идальго врасплох, двигаясь бесшумно кошачьей походкой. Как и другие члены семейства Гардель, он был на полголовы ниже Мануэля. Вошедший смотрел на лежащего дворянина в упор, почему-то не произнося ни слова. Глядя на его правильные, несколько заостренные черты лица и аккуратные прямые темно-каштановые волосы, Мануэль сказал:

— Я должен вас поблагодарить. Ваш лекарь сказал, что, если бы не вы, я вряд ли выжил бы. Теперь я ваш должник. Ваш и всего вашего семейства.

Алонсо хотел что-то возразить, но Мануэль опередил его, сочтя нужным представиться.

Какое-то время Алонсо смотрел куда-то в окно. Затем, скользнув взглядом по лицу Мануэля, ответил:

— Не мог же я оставить вас истекать там кровью. Это противоречило бы тому, как меня воспитали.

И, словно поколебавшись, добавил:

— Как меня воспитали в мусульманской Гранаде, против которой вы собрались в поход. Вы и все ваше королевство.

Последнюю фразу он произнес с небольшим нажимом, передразнивая слова Мануэля «вы и все ваше семейство».

— Вы мусульманин? — недоверчиво спросил Мануэль. Взгляд его скользнул по распятию, висевшему над дверью.

— Был. Недавно перебрался в Кордову и принял христианство.

— Значит, теперь вы христианин?..

Он не мог спросить: «Верите ли вы в богочеловеческую природу Христа, верите ли в непорочное зачатие? Или вы приняли христианство лишь для вида, ради какой-то выгоды, может быть, чтобы избежать притеснений?» Это выглядело бы как допрос, на который у него не было никаких прав. Мануэль надеялся, что собеседник как-то прояснит эти вопросы сам. Однако тот повел разговор в иное, несколько неожиданное русло.

— Не хотите ли вы сказать, — голос его звучал не слишком любезно, — что теперь, когда я стал христианином, я должен желать зла дорогим мне людям: деду, который меня воспитал; друзьям, с которыми я рос и учился; своим преподавателям; торговцам на рынке, к которым мать посылала меня за покупками?

Мануэль откинулся назад, пытаясь как-то собрать разбегающиеся мысли и ответить своему недоброжелательному спасителю. Боль мешала сосредоточиться. К тому же Алонсо как-то странно и не очень скромно бросал взгляды на его шею, где висел медальон, что смущало и не способствовало доверительности.

— Или, быть может, вы хотите сказать, что двое христиан, как, к примеру, вы и я, обязаны быть единомышленниками по любому вопросу?

Мануэль молчал, не совсем понимая, к чему клонит Алонсо. Между тем речи собеседника приняли уже откровенно опасный характер:

— Как показывает история, когда двое христиан думают по-разному, один из них силой оружия доказывает другому, что тот впал в ересь. Как вы считаете, благородный идальго из Саламанки, если двое в чем-то не согласны друг с другом, это всегда и непременно означает, что один из них настоящий католик, а другой — еретик?

Если бы Алонсо не спас его от смерти, Мануэль не спустил бы ему этой дерзости.

Собрав всю терпимость, на которую он был способен, «благородный идальго из Саламанки» медленно произнес:

— Я обязан вам жизнью. Прекрасно понимаю, что оплатить такую услугу невозможно, разве что подобной же услугой. Но, пожалуйста, не делайте из этого вывода, будто я желаю вам оказаться в смертельной опасности, чтобы я смог спасти вас. Я вообще прошу вас не делать никаких самостоятельных выводов из моих слов. Я сам вам скажу все то, что желаю сказать, без ваших наводящих вопросов.

Алонсо не перебивал.

— Вам может не нравиться то обстоятельство, — продолжал Мануэль, стараясь не морщиться из-за непрекращающейся пытки в затылке, — что я намерен присоединиться к армии, штурмующей Гранаду. Но я вашего мнения на этот счет не спрашивал. Однако, будучи вашим должником, я обещаю, что, когда войска Кастилии и Арагона войдут в Гранаду, я буду особенно внимательно следить за тем, чтобы солдаты не занимались мародерством и не совершали насилия по отношению к горожанам, которые не окажут нам сопротивления. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы с вашим дедом ничего дурного не случилось. Это то немногое, что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас. Попрошу вас только перед моим отъездом из дома гостеприимного сеньора Гарделя объяснить мне, как найти вашего деда в Гранаде. А сейчас простите меня, эта длинная речь очень меня утомила. Благодарю вас за то, что зашли.

Алонсо, изумленно слушавший его, ничего не ответил. Он лишь еще на мгновение задержался взглядом на цепочке с медальоном на шее у лежащего идальго и покинул комнату своей неслышной походкой.

Спустя еще один день боль поутихла, и Мануэль начал ненадолго покидать комнату и осторожно ходить по дому. Один раз даже вышел в патио. Любуясь невысоким лимонным деревом, покрытым изящными белыми цветами, он неожиданно вспомнил, что часть средств хранилась не у него, а у Пепе. Тут же пришло простое решение: писать матушке письмо с просьбой прислать денег следовало лишь в том случае, если не удастся найти Пепе ни здесь, в Кордове, ни в осадном лагере или если окажется, что оруженосцу не удалось сберечь вверенных ему дублонов.