Орокови помог старому Сейбе подняться на ноги. Это был негласный знак окончания встречи.

— Белолицые смертны и мстительны. — Мануэль заговорил быстрее. — За убийство своего человека они будут мстить беспощадно. Как они и делали на Гаити. Арасибо и другие наши рыбаки тринадцать лет назад слышали страшные истории от тамошних таино о том, как белолицые подавляли их восстание. Именно тогда добрые люди с Борикена почти перестали туда ездить и обмениваться вещами.

Присутствующие вставали с гамаков. Но Мануэлю необходимо было сообщить им еще кое-что.

— С этого времени бехике селения Коки будет Орокови, — возвестил он. — А я буду только лечить людей.

Все, кроме Орокови, для которого это не было неожиданностью, удивленно воззрились на него.

— Я вам уже говорил, насколько ревниво относятся пришельцы к вопросу почитания богов. Поклонение любым богам, кроме их Бога-Отца, Иисуса и Девы Марии, они считают очень дурным занятием, с которым необходимо бороться. Поэтому, если они будут считать, что я бехике народа таино, они никогда не станут прислушиваться к моим словам! Другое дело — лекарь, человек, исцеляющий других людей. Таких они уважают.

— Это же одно и то же! — воскликнул Лисей, и другие поддержали его одобрительными восклицаниями. — Кто еще может лечить людей, кроме бехике?!

— У них это не так. Их бехике, которые называются священниками, очень редко занимаются лечением. А их лекари редко бывают священниками.

На этом и расстались. Мануэль не знал, насколько таино усвоили и запомнили все, что он им поведал, но больше размышлять о подготовке островитян к встрече с кастильцами он не мог. Ему надо было теперь подумать о предстоящем на днях визите в область Гуания, где располагались все три селения, дона Хуана Понсе де Леона, которого направил на Борикен губернатор Эспаньолы Николас де Овандо. Судьбы людей коки и других таино на острове напрямую зависели от того, какое направление примут действия этого конкистадора.

В день, когда должны были прибыть кастильцы, с самого утра царила духота, разразившаяся к середине дня настоящим потопом с грохотом громов и сверкающими, раскалывающими небо надвое молниями. Когда ливень прекратился и все вокруг стало быстро подсыхать, жители деревни растянули хлопковые навесы, укрепив их на ветвях деревьев между хижиной нитаино и площадкой батей.

— Давно я не слышал твоей флейты, Равака! — приветствовал Мануэля Арасибо, руководивший всей этой подготовительной суетой. — Когда ты играешь, птицы в лесу умолкают, чтобы послушать тебя.

— Добрый друг! Пусть надежда навсегда сотрет слезы с твоих глаз! — ответил Мануэль, приветливо оглядывая человека, который когда-то спас его от воинов Каонабо. Арасибо было тридцать пять лет, и к шраму над правой бровью прибавилось множество морщин. Теперь, когда он улыбался, ощущение заговорщического подмигивания стало еще сильнее.

— Но если на глазах нет слез, то как же в сердце воссияет радуга? — молвил Арасибо. — Итак, теперь нашим бехике будет Орокови?

— Да, и он будет хорошим бехике, — подтвердил Мануэль.

— Люди беспокоятся. Они привыкли, что ты всех лечишь и от многих отводишь несчастье еще до того, как оно успевает произойти. Сможет ли Орокови заменить тебя?

— Успокой людей, Арасибо. Я буду продолжать лечить людей, но не буду изготавливать семи и руководить кохобой.

Арасибо отошел к остальным, чтобы помочь им установить под навесами деревянные настилы для гостей. Для предводителя белолицых был развешен удобный гамак. Среди работавших был и старший сын Мануэля. Фелипе-Атуэй всеми силами старался не показывать усталости, чтобы не уступать взрослым. Благодаря высокому росту Атуэй выглядел старше своих четырнадцати лет.

— Любуешься сыном? — Зуимако подошла к Мануэлю сзади и прижалась к нему. Вслед за ней появилась Росарио-Наикуто, держа на руках маленького Алонсо-Мабо. Наикуто была на полтора года младше Атуэя.

— Да, — признался Мануэль. — На него приятно смотреть. Ладный парнишка.

— Как и его отец.

— А сестра у него — настоящая красавица! Как ее мать. — Второй рукой Мануэль привлек к себе Наикуто. Глаза дочери вспыхнули радостью.

— Скоро увидишь людей своего народа. Как давно ты мечтаешь об этом? — спросила жена.

— Я уже давно не мечтаю об этом. Мой народ — люди коки. А не видел я белолицых уже очень много лет.

— Ты, наверное, скучаешь по своей стране.

— Я скучаю по матушке. По отдельным людям, — помешкав, признал Мануэль. — Ты права, по стране тоже.

— Что бы ты хотел увидеть, чего здесь нет, отец? — спросила Наикуто, опуская трехлетнего брата на землю. Мабо побежал под навес к Атуэю, но тот был занят и не замечал малыша.

— Конечно, повидать свою мать, твою бабушку.

— Это понятно. Скажи, чего еще тебе хочется! — присоединилась Зуимако к просьбе дочери.

Мануэль ответил задумчиво, загибая пальцы:

— Трогать лед. Смотреть на снег. Ехать на коне. Слушать орган в соборе, когда кажется, что собор — это корабль, плывущий в пространстве гудящих звуков.

Все эти слова — «лед», «снег», «конь», «орган», «собор» — Мануэль говорил по-кастильски. Глядя на лица слушательниц, он рассмеялся:

— Я все равно не могу вам объяснить, что это все означает.

— Не надо все. — Наикуто унаследовала от матери ее склонность к буквальному пониманию высказываний отца. — Объясни что-то одно. Что такое «лед»?

— Когда становится очень холодно, вода замерзает и становится твердой.

— Твердой?! — почти одновременно воскликнули жена и дочь.

— Здесь так холодно никогда не бывает. Поэтому я и сказал, что не могу объяснить.

— Твердая вода?! — воскликнула Наикуто. — Как это должно быть красиво! Это похоже на стекло?

Слово она произнесла по-кастильски: «vidrio».

— Откуда ты знаешь, что такое стекло? — удивился Мануэль.

— Видела у Диго. Ее отец много лет назад привез с Гаити, когда ездил туда менять вещи. Маленькие бусинки на ниточке. Они твердые и немного прозрачные. Диго говорит, что это стекло. Тот таино, у которого ее отец выменял бусы, когда-то сам получил их от одного из белолицых.

Представив себе бедного гаитянского индейца, который выменял на ничего не стоящие стеклянные бусы золотое украшение и был, скорее всего, счастлив, Мануэль задумчиво покачал головой. Взгляд его остановился на изящной головке дочери, и перед глазами непрошено встала ужасная картина из отмененного им витка реальности — топор кариба, опускавшийся прямо на это темя.

В ту ночь захватчики застали их всех врасплох, сумев бесшумно подняться по крутому склону, на котором располагалось селение Коки, вместо того чтобы идти удобной окружной тропой. Они врывались в хижины, хватали крючьями спящих людей, поджигали жилища таино, сопротивлявшихся безжалостно убивали, остальных привязывали к длинным шестам, чтобы вести их вниз, к морю. Им нужны были пленники для жертвоприношений.

Мануэль успел вступить в схватку и одолеть двух противников, когда внезапно сообразил, что, если он сейчас погибнет, никто никогда не изменит этой ужасной реальности. Ненавидя себя, он бросился бежать. Ему удалось скрыться в чаще леса и взобраться на дерево. Необходимо было успеть совершить изменение яви до того, как враги его обнаружат.

Мануэль ни разу не пытался менять реальность более чем часовой давности. Он не знал, безопасно ли это для его рассудка. Но теперь у него не было выбора: вся его семья и половина людей коки уже погибли. Мануэль мог попытаться возродить их к жизни в другой реальности или умереть.

Ему удалось найти другой виток. В нем пришлось переживать последние два часа заново. В этой реальности Мануэль заблаговременно разбудил нескольких мужчин — прежде всего нитаино, Орокови и охотников. Некоторым велел, не поднимая шума, увести всех, кто не мог сражаться, в лес. Других отвел к обрыву, чтобы подготовить засаду. С ним начали спорить. Говорили, что карибы никогда в прошлом не поднимались по отвесному склону. Мануэль ответил со всей твердостью, на которую был способен: «Или слушайтесь сейчас меня, или к утру мы все будем мертвы!» Было что-то в его голосе такое, что споры мгновенно прекратились.