Журналист кивал. Чувствовал, как тонко, деликатно воздействует на него Горностаев. И это воздействие не было ему в тягость. Он был готов с ним считаться. Картина штаба не внушала скептицизма, а, напротив, обнадеживала. Не давала пищу «чернухе». И мысль о ноосфере, о возможности разумно, во благо земле и людям, управлять глобальными процессами, — эта любимая и давнишняя мысль опять посетила Тумакова.

Недавно он был на ядерном полигоне под Семипалатинском, в момент термоядерного взрыва, прекратившего мораторий на испытания. Был свидетелем, как сокрушилась попытка достичь договора, свернуть спираль военной гонки. Воспринял это трагично. Сейчас, на этой атомной станции, вновь подумал о возможности управлять мировыми конфликтами, сводить их на нет.

— Вы сказали — «Века торжество»? Как знать, может, и впрямь здесь таится открытие…

Он привык к планеркам, на которых царили недоброжелательность и вражда, едкие наскоки и схватки, вспышки обиды и гнева. Это нервное плотное поле тревоги и недоверия было непроницаемо для команд управления. Команды гасились и вязли, отторгались, не погружались в уязвленное, травмированное людское сознание. Управление выливалось в борьбу, в изнурительное для обеих сторон давление, выливалось в бессилие. Всего этого здесь не замечал Тумаков. Штаб проходил спокойно, динамично, иногда почти весело. Люди докладывали бодро. Чутко, с интересом и доброжелательностью слушали доклады других. Искренне огорчались своим и чужим неудачам. Не язвили над неудачником, стремились его подбодрить. Было такое чувство, что все эти люди, молодые и пожилые, с разным жизненным опытом, с различными индивидуальными целями, соединились в единой заботе, в общем дыхании, в общем разумно и справедливо распределенном труде и ответственности. Это поражало журналиста. Он искал и не мог найти тому объяснения.

Как раз разбирались причины срыва дневного задания, допущенного начальником управления Цыганковым. Тучный, огорченный, с измученными бегающими глазами, он оправдывался нехваткой стальных изделий, задержанных заводом-поставщиком, отсутствием бетона из-за остановки карьера, откуда доставляли на стройку щебень. И хотя упущения были серьезны, ставили под угрозу работу других подразделений, Дронов не повышал голоса, старался не задеть самолюбие Цыганкова. А штаб даже ему сочувствовал. Кто-то в шутку просил помиловать Цыганкова, у него-де сегодня рождение, он — именинник, и не надо портить ему настроение перед праздничным семейным столом.

Журналист опять наклонился к Горностаеву, высказал свое удивление.

— Вы действительно точно ухватили психологический аспект «Вектора». Вы, с вашим опытом, чувствуете психологическую драму управления, — тонко, едва заметно польстил ему Горностаев, тут же заслонил эту лесть другими, деловыми суждениями: — «Вектор» создает внутренний климат, где людям важно, чтобы выиграли не каждый в отдельности, а все вместе. Коллективный выигрыш увеличивает выигрыш каждого, и наоборот. Это и есть, я не боюсь это утверждать, социалистическое сознание, постоянно воспроизводимое, направленное не на победу одиночки за счет отставания целого и не угнетение одиночки за счет победы целого. Возникает творческое равновесие между тем и другим. В этом заслуга нашего «Вектора».

Тумаков, еще не понимая «Вектора», уже предчувствовал для себя главную идею, которой обогатит его эта атомная стройка. Острый, спорный, конструктивный анализ действительности, отрицавший ненавистную «чернуху» — направленный поток негативной разрушительной информации, усиливающий чувство безнадежности, парализующий общественное сознание, погружающий публику в депрессию и бессилие.

Внимательно, остро он следил за работой штаба, за «экранами», на которых выставлялись оценки, выстраивался ряд преуспевших и проигравших работников. И этот экранный ряд тут же зримо менял атмосферу на штабе. Воздействовал на участников, по-новому их выстраивал, устремлял за новыми лидерами. И эти живые переменные отношения, соперничество и сотрудничество, казались источником творческой энергии.

Он смотрел на управленцев, захваченных перестраивающей энергией. Думал: действительно, эта станция есть модель государства и общества, в которых начала действовать перестройка. И все они, здесь сидящие, социальные типы перестройки. Друзья ее и враги. Ее лидеры и ее оппоненты. Ее жертвы и ее герои. Перестройка коснулась их, вырвала из каждого потаенное дремлющее ядро, расщепила, ввергла в цепную реакцию. «Типы перестройки» — вот о чем он напишет, когда вернется в Москву. Обнародует свое кредо, свое понимание происходящих сегодня процессов.

Он заметил на штабе: среди отстающих, среди тех, кто получил наименьшие баллы, находился и начальник строительства Дронов, и его заместитель Горностаев. Но это принималось ими как должное, не мешало проведению штаба. Ирония работников по этому поводу не казалась обидной. И все это вместе продолжало удивлять журналиста, казалось необычным и новым.

— Да, — охотно подтвердил Горностаев, — если угодно, это новая управленческая этика. Этическое бремя управлния. Мы берем на себя вину за неточное управление. Если мы признали, что экономика и общество переживают кризис управления, это должно быть зафиксировано. Вот вы и видите фиксацию этого. Руководство начинает становиться ответственным. Получает стимул для самоусовершенствования. Мы сумели преодолеть в себе амбиции, сумели смирить свою управленческую гордыню. Стройка, которой мы управляем, встречно управляет нами. Мы готовы нести ответственность, платить штрафы, отказываться от премий. В конечном счете отдать управление тем, кто способнее нас. В этом новшество «Вектора»!

Журналист внимательно посмотрел на моложавое, красивое лицо Горностаева, со следами утомления и забот, тех же самых, что лежали на лицах других. Сказывалась близость громадной стройки, ее тень, ее отпечаток. Услышанное поразило Тумакова. Он был искушен в демагогии, изощренной, столикой, научившейся манипулировать идеями, превращавшей живое мучительное обновление в словоблудие, в ложь, в поток многослойных обманов, где нельзя было различить истинное и мнимое. Он знал эту демагогию в других, боялся ее в себе, старался усмотреть в Горностаеве. Но умное, утонченное лицо управленца было устремлено не на него, а к «экранам». Горностаев уже забыл о нем. Был занят делом. Что-то писал в блокнот. Что-то о карьерах с гравием, о поставках металла, о Цыганкове, «имениннике», тормозившем работу других. И журналист поверил словам Горностаева, не усмотрел в них демагогии.

— Вот автор «Вектора» Фотиев. — Горностаев указал журналисту на человека в тесном расстегнутом пиджаке, с небрежно причесанными волосами, что подымался к экранам и цветными фломастерами вносил в них значки. Даже издали было видно, что он волнуется, что пальцы его испачканы разноцветной тушью и происходящее на штабе действо вызывает в нем множество, из радости и огорчения, реакций. — Мы пригласили его на стройку, помогли внедрить «Вектор». Теперь это уже наше коллективное детище. Дронов хочет вас после штаба повозить по городу, показать наши дыры. Их в городе не меньше, чем на станции. А после, если у вас появится желание, я предлагаю вам посетить Фотиева, лабораторию «Вектора». Вы найдете много для себя любопытного.

Тумакова не нужно было уговаривать. Конечно, он посетит лабораторию. Станция представлялась ему скопищем технологических и индустриальных проблем, присутствующих во всей экономике. Сгустком социальных и мировоззренческих противоречий, охвативших все общество. Он не сомневался, здесь, среди присутствующих, боролись между собой технократ и экологист, сторонник либеральных реформ и приверженец твердого стиля, «западник» и «славянофил», сталинист и певец демократии. Здесь было все, из чего состояла клокочущая, ввергнутая в перестройку страна. И «Вектор» был для Тумакова синонимом перестройки. Конечно, он посетит лабораторию «Вектора». А после, в Москве, напишет, обнародует свое кредо.

Штаб завершился, быстрый, компактный, без обычных изнурительных словопрений. Оставил после себя ощущение бодрости, деловитости. Журналист на несколько минут задержался с Горностаевым.